Вячеслав Морочко - Под крылом мотылька
22. МОТЫЛЕК возвращался к младенческим снам - к "изначалью", терял "пыльцу снов", ударяясь в незримую стену, рвал "крылья", бился в "окно" в исступленной надежде, что с "той стороны", наконец-то, заметят, откроют какую-то дверцу, впустив благодатную свежесть в "подвал сновидений". Ему было жалко всех спавших: блаженство обещано каждому, кто появился на свет... Но, однажды заснув, они не сумели проснуться: здесь в "воздухе" не хватало чего-то... А СЧАСТЬЕ струилось вокруг, в глубочайшие сны проникая толчками, аккордами, всплесками света, наплывом томлений, отчаянием... МОТЫЛЕК был бессилен помочь... Только изредка, самым чутким и добрым, он показывал вещие сны - мучительные очищающие, независимые от религий и "нерелигий", - покаянные сны искупления. Эта ночь была душной. Прислушиваясь к дыханию Ольги Сергеевны, к ее стонам и вздохам, Игорь Борисович долго ворочался с боку на бок... а потом словно ухнул в иную разбитую жизнь, наспех склеенную из случайных осколков... Снилась ВЕСНА ПЕРЕМЕН - "интересное время". Как будто в молчании возвели Вавилонскую Башню до неба и, вдруг... отказались молчать: говорили не слушая, не понимая друг друга, все разом, - на улицах, площадях городов, стульчаках туалетов, в парламентах... Шли словесные оргии. А от "чувства законной гордости" за особое неумение жить люди просто пьянели. Кафедру, где работал Кошко, ликвидировали, а сам он не мог надивиться: "Какой ерундой занимался всю жизнь". Лишившись работы, Ольга Сергеевна убеждалась теперь, что ее Управление только мешало строительству. Всех кормила Ирина и, хотя говорила, что трудится в мастерской над панно, измочаленная кожа рук судомойки не могла никого обмануть. То был сказочный СОН, открывавший "невиданные перспективы "... Но не каждому "было дано". А от "вкуса истинной правды" многих тошнило. Жизнь вздорожала. Даже минтай превратился в роскошь. В отличии от людей Леопольд не умел обходиться надеждами и, предчувствуя близкий конец, стал дела свои делать там, где приспичит. Игорь Борисович спал, грея сердце ладонью. Мозжило колено. Душили кошмары; бухали танки, горели дома, кто-то дико кричал, а Кошко зарывался в подушки и вздрагивал. Как-то возле подъезда остановился пикап. "Вызывал, командир? - просипел мужичок, в грязно-сером халате, с лицом сифилитика. - Ну? Тащи! Что уставился!" Пошатываясь, Кошко вошел в дом, взял кота и вернулся в сопровождении Ольги Сергеевны. Из машины даже не выглянули. Игорь Борисович протянул Леопольда внутрь. "Ты у меня - не один, командир! Держи сам!" - командовал ветеринарный убийца. У Кошко затряслись подбородок и губы. - Дай мне... - сказала жена. Она приняла Леопольда. В руках еще были мягкость и сила. Как будто прощаясь, котик прижался к плечу, замурлыкал... потом на мгновение замер и, коротко пискнув, обмяк. Отложив ржавый шприц, сифилитик подставил Ольге Сергеевне склизкую полость. Она опустила в "клеенчатый зев" еще теплый комочек и медленно распрямилась... во сне. За машиною потянулась ватага собак, обездоленных "Вавилонским столпотворением". Грозный Птусик сделался в одночасье собачьим пророком. Донюхавшись до "сокровенного смысла", он увязался за колымагой, унесшей котенка. И следом, "единственно верным путем", затрусила вся стая. А КТО-ТО невидимый, черпая сны из бесчисленных складок плаща - сны-матрешки: один сон в другом... без конца, - напускал их на спящих. Снилось Кошко, что он плачет, слыша, как над вечерними зарослями плывет, отдаваясь эхом в раскрытых парадных, нечеловечески нежный СОН-ЗОВ: "Ле-е-е-пушка!" "Ле-е-е-пушка!" "Где ты наш, Ле-е-е-пушка?" "Иди скорей, Ле-е-е-пушка!" - плачет от боли, которая завелась не в груди, не в коленном суставе, а в сокровенном ядре, из которого сам он произошел в невысокого рыхлого, начинающего лысеть, книжного человека. Он видел себя совсем маленьким, нежно любимым. Горячие волны несли его вниз. А навстречу струились волшебные звуки. Великая музыка эта жила в нём всегда, сколько он себя помнил. Мелодии зарождались в сиянии у фантастических врат. И Кошко, устремляясь на свет, улыбался в предощущении счастья, пока не касался невидимой эластичной стены, от которой как мячик отскакивал, уносясь в темноту. В доме спали. То был уже даже не сон..., а скорее "агония сна". Обнюхав прихожую, Игорь Борисович вдруг обнаружил себя у кровати на "шкуре ковра" за вылизыванием "интимного места". Слюна омывала бальзамом. Язык открывал "окна" пор. И, работая им, Кошко точно клал головою поклоны Божественной Кошке-праматери, от которой наследовал ДУХ "ритуала". Когда, отлизавшись, он, щурясь и подоткнув себя хвостиком, вдруг замурлыкал, раздался нежнейший ЗОВ-ЗВОН, струящийся из того ДАЛЕКА, которое принадлежало реальности, не постижимой для спящих. Дыхание стало блаженством. Звук так ликующе звал, что хотелось скорее увидеть, откуда он льется... А перед рассветом в открытые окна потянуло прохладой, и пришел освежающий ласковый сон. Разбудил отвратительный лай с торжествующим лютым дыхание дикой погони. Проснувшись, они содрогнулись от жуткой догадки: вот она - КАЗНЬ, которую ждали совсем с другой стороны. Хозяйка спросонья заголосила: "Уй-юй-юй-юй!" - и бросилась к выходу. Игорь Борисович в пижаме и босиком, налетая на стулья, рванулся вдогонку. Зацепившись коленом за угол галошницы, он плакал от боли, хромая вслед за женой... Оказавшись за дверью, они прижались друг к другу... Почуяв незащищенные души, слетелись все страхи на свете. Слетелись и... унеслись восвояси. Кошко стояли как вкопанные, не веря глазам. - Мои милые, - говорил им беззвучно котенок, восходя на крыльцо, - что вы так всполошились?! Я - тут...
* Ветхий завет. Бытие. Глава 1.
1992г.
