Дмитрий Гаврилов - Эликсир памяти, или Последние из Арконы
Страсть к коллекционированию то остывала, то загоралась с новой силой. Фантики от конфет и вкладыши от жевачек, спичечные этикетки и марки. Кому-то нравилось собирать машинки, но я был всегда далек от техники и всякой там механики, к тридцати годам так и не выучившись водить машину. История, палеонтология и химия — вот мой круг интересов тех далеких лет. Далеких ли? Видения следовали одно за другим — хоккей на скользкой мостовой, катакомбы подвалов и манящие к себе чердаки, заброшенная котельная на окраине микрорайона, названная нами «Пустой дом» (следствие увлечения Холмсом), заросшие бурьяном пустыри и расколотые черные мраморные плиты надгробий….
Вобщем, незаметно для себя я сладко заснул и очнулся, едва дедовские часы пробили шесть раз…
На мою широкую грудь спускалась лопатой окладистая рыжеватая борода, жесткие кудри светлых волос спадали на бугристую мышцами спину. Вздувшиеся бицепсы обещали скорую смену гардероба. Пальцы тоже, кажется, стали заметно толще и желтели костяшками суставов.
Нельзя сказать, что меня не устраивали эти метаморфозы — я давно хотел немного подкачаться, правда, сие благое желание зачастую тонуло в море лени. Никаких шрамов на коже я не заметил, от них не сталось и следа. Сознание было на удивление ясным и быстрым…
Конечно рыжую поросль на лице я тут же укоротил, как мог. Получилось несколько кривовато — ну, да, ладно. А уже на выходе их ванны я обратил внимание на невесть откуда взявшееся длинное красное махровое полотенце. Оно было удивительно похоже на то, в которое меня укутывали, превращая в «кулек», когда я еще не вырос в двухметрового верзилу.
— Прямо сумасшествие! Нет, так жить более нельзя! — решил я, разглядывая толстый и длинный ореховый посох, оставленный Инегельдом.
* * *… «Спросим! За все спросим!» — прошептал я, подбрасывая сучьев в огонь… Пламя трепетало, пламя алело игривыми языками.
Огнебог благосклонно принимал жертву.
Тогда я расстелил плащ и, разоблачившись по пояс, снова подсел к костру. Руны привычно шершавили чуткие пальцы. Я скрестил ноги, крепко выпрямил спину, слегка прикрыл веки и высыпал стафры разом пред собой…
Я ли? Нет, то был кто-то другой, удивительно похожий на меня.
* * *Одни знаки тускнели, другие вообще не проступили, но были и такие, что сразу бросились в глаза, багровея кровью.
Тогда молодой волхв положил ладони на колени. Сжав губы, он начал сильно, с совершенно невозможной, для простого человека, быстротой прогонять сквозь обленившиеся легкие еще морозный воздух.
Вскоре по телу разлилась истома, граничащая с дурнотой, но волхв продолжал действо, впуская эфир через одну ноздрю — выдыхая через другую. Наконец, появилось ощущение, что воздух нагрет, и даже раскален, словно на дворе не осень, а разгар летнего дня. Пред глазами замельтешили ярко голубые точки и пятнышки. Зашумело, тело покрылось испариной, точно в каждую пору вонзили по игле. Внутрь вливалось что-то жгучее, дрожащее, липкое. Мелькание усилилось, а в ушах уж звенели колокола.
* * *Теперь воздух более походил на плотный, клубящийся, точно в бане, пар. Я достиг апогея. Последний вдох! Задержка! И мертв!
А за этим следовало прозрение — знаки складывались в слова, события — в историю.
* * *— Эк, вымахал? — удивился Богумил, когда посыльный шагнул в горницу, и, даже наклонившись, чуть было не расшиб лоб о притолоку.
— Да святится великий Свентовит! Будь здрав, мудрейший! — выпалил парень. — Скверные вести из Киева.
Сказал, да и умолк на полуслове.
— Как же, ждем! — молвил в ответ тысяцкий, нервно перебирая тронутою сединой бороду.
Богумил огладил свою, молча кивнул доверенному, мол, не тяни — все, как есть, сказывай.
— Хвала Велесу, я обогнал их! — продолжил парень, — Ночью кияне сбились со следа, но князев стрый скоро будет здесь. У вас нет в запасе и дня. Худые дела творятся и в Киеве, и в Чернигове, и по всей земле русской. Много крови будет, чую.
— Не бывать тому, чтобы мать да отца поимела. Никогда Господин Великий Новград не покорится Киеву! Никогда Югу не владеть Севером! — воскликнул Угоняй.
— Тише, воевода! — спокойно произнес верховный волхв. — Реки дальше!
— Едет Добрыня-Краснобай, да дружина его, а с ним еще Владимиров верный пес, Путята, — рассказывал вестник, — И он ведет войско ростовцев. Все воины бывалые, у всех мечи остры да булатны.
Хотят кумиров наших ниспровергнуть. Хотят снова вознесть веру чуждую!
— Уж не Христову ли? — грянул Угоняй. — Ишь, какие скорые. Еще тлеют кумиры Рожаниц да Родича, а они снова тут объявились! Не пустим врага в Новгород, нехай за Волховом себе скачет. Попрыгает да помается — и назад повернет.
— Ты дело говори, тысяцкий!? — нахмурился Богумил, хотя сам недолюбливал Краснобая, а особливо его выкормыша стольнокиевского.
«Третий десяток разменял, а всё равно — мальчишка, да еще злопамятный и честолюбивый. Не почтил ни Велеса, ни Свентовита, а объявился жрецом Громометателя», — злился он. — Как ворога отвадить?
Выстоим али прогнемся? — продолжал верховный волхв.
— Думаю я, — разобрать мост, а лодьи да на наш берег переправить. Выиграем время — ушкуйники вернутся, и варягов с Ладоги вызовем.
— А коль пожгут супостаты торговую-то сторону? — осмелел посыльный.
— Что они, дурни? От того народ еще злее станет. Правда, купчишки наши — эти заложить могут. Всюду поплавали, всем пятки да задницы лизали. Вот откуда предательство да измена будет, — развивал свою мысль тысяцкий.
— Прикажи бить набат, Угоняй! — молвил Богумил. — Немедленно учиним вече. Буду говорить с новгородцами!
Тысяцкий поклонился верховному жрецу и спешно покинул палаты.
Посыльный топтался, как несмешленый конек. Богумил хмуро посмотрел на него, неожиданно, улыбнулся — лицо просветлело. Он поманил посланца, тот все так же нерешительно приблизился.
— Садись, молодец — продолжал Богумил, — Знаю, устал с дороги, но время не терпит. Сам сказал.
— Истино так, не терпит, владыко!
— Хочу отписать я племяннику грамотку, ты и повезешь бересту.
На столе он нашел еще совсем новое стило и несколько свитков.
«— Здрав будь, Рогволод! Слово тебе шлю. Лучше убитому быть, чем дать богов наших на поругание, — медленно начал говорить Богумил. — Идут враги к Нова-городу. Молимся, жертвы приносим, чтобы не впасть в рабство. Были мы скифы, а за ними словены да венеды, были нам князи Словен да Венд. И шли готы, и за ними гунны, но славен был град. И ромеи были нам в муку, да били их дружины наши. И хазары жгли кумирни, но разметал их Ольг, коего звали Вещим. А прежний князь Гостомысл, что умерил гордыню свою, тем и славен. Как и прежде, в тресветлую Аркону, отчизну Рюрикову, слово шлем. Спеши в Новград, Рогволод! Купец златом богат, да умом недолог — предаст за серебряник. Будет киянин, чую, смерть сеять и богов наших жечь. Суда Велесова не убежать, славы словен не умалить.»
