Евгений Евтушенко - Ардабиола
— Приканчивайте… Только скорее… — вздохнул вслух Ардабьев.
Доброволец с помпонами открыл еще одну бутылку водки. Второй доброволец достал из застекленного шкафа рюмки. Третий обтер о рукав несколько яблок и положил их на стол.
— За кандидатскую! — выпил и хрустнул яблоком доброволец с помпонами. За вами задержечка…
Ардабьев вдруг понял, что у него в руке рюмка, и тоже выпил.
— Что у нее лицо такое, как будто его растягивали? — заинтересовался доброволец с помпонами репродукцией женского портрета Модильяни на стене.
— А она со сплющенным лицом родилась. Вот его и растянули, — прикрылся иронией Ардабьев.
— Перестарались малость… — покачал головой доброволец с помпонами. Чего только с людьми не творят! А что это за кустик в ящиках с землей?
— Для красоты… — ответил Ардабьев.
— Да разве это красота? Вот фикус — это я понимаю… Ну, а теперь, с вашего позволеньица — за докторскую! — Но доброволец с помпонами вдруг поперхнулся и замер.
Ардабьев поднял глаза и увидел, что посреди комнаты стоит его жена. То есть уже не жена, потому что они разошлись. И в то же время жена, потому что они еще не развелись. Ее вещей в квартире не было, но второй ключ у нее остался.
Ее красивые замшевые туфли с белой прошвой наступили на уроненную в суматохе ветку ардабиолы. Но Ардабьеву теперь было все равно.
Добровольцы сразу поблекли под насмешливым взглядом ее глаз и гуськом удалились. Доброволец с помпонами вышел на цыпочках.
— Это твои новые друзья? — спросила жена Ардабьева, садясь и закуривая. Насмешливое выражение в ее глазах оставалось, но зажигалкой она щелкнула нервно, неуверенно.
— Ага… — сказал Ардабьев. — Новенькие. С иголочки.
— А где же твоя подруга Алла? Клетка пуста. Она что, тоже от тебя сбежала?
— Она умерла.
— Про крыс обычно говорят: сдохла.
— Она умерла.
— Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты всегда был гуманен к животным. Этого у тебя не отнимешь… Извини, что я без звонка. Твой телефон не отвечал. Я хотела тебя поздравить с защитой. Мне сказали, что ты завтра наприглашал гостей. Многие ведь не знают, что мы живем отдельно. И я подумала…
— Что ты подумала? — спросил Ардабьев, поднимая с попа ветку ардабиолы и крутя ее в руках.
— Я не напрашиваюсь в гости… Я подумала, что квартира, наверно, захламлена… Хотела тебе помочь… А у тебя чисто. Тебе кто-нибудь помогает?
— Никто.
— Молодец. А ты догадался что-нибудь купить?
— Догадался.
Она подошла к холодильнику, заглянула в него:
— Ты растешь как домохозяйка, Ардабьев… Даже поросят достал. А кто жарить будет?
— У тебя права с собой? — спросил Ардабьев.
— С собой. Почему ты спрашиваешь?
— Отвези меня в Домодедово. А завтра принимай гостей. Выручи меня. Мне некогда звонить, извиняться.
— Что? — застыла она с открытой дверцей холодильника.
— Отец умер.
Она сделала невольное движение к нему, но удержалась.
— Когда? Что с ним случилось?
— Так ты меня отвезешь?
Она подошла к стенному шкафу, вынула из него две рубашки, белье, носки, и снова ее поразило, что все было чистым, отглаженным.
Когда она вошла в ванную, чтобы взять бритву, то прежде чем заметить груду бутылок шампанского в воде, увидела две еще не высохшие рубашки на деревянных плечиках, трусы и носки на батарее и поняла, что Ардабьев стирает сам. Ей захотелось заплакать и от этого и от того, что его отец умер. Но она не заплакала, а только взяла бритву и еще одну пару носков, которые на ощупь оказались сухими.
…Некоторое время они ехали молча.
— А ты когда-нибудь думал о том, что и ты можешь умереть? — спросила она, включая подфарники, потому что потемнело.
— Думал. Я бы не хотел, чтобы это случилось именно сейчас. Я не имею на это права. Я многого не успел, — хмуро сказал Ардабьев.
— А ты думаешь, что в истории есть хотя бы один человек, который все успел? — спросила она, снова закуривая. — Все, кто умер, чего-то не успели. Не успел Христос, чтобы все люди стали братьями. Гитлер не успел засунуть всех евреев в газовые камеры. Твой отец не успел увидеть своего внука, которого я убила в себе без твоего разрешения. А я тоже умерла, потому что не успела стать матерью.
— Не казнись, — вобрал голову в плечи Ардабьев.
— Я убила твоего ребенка, потому что любила тебя, — продолжала она. Мне казалось, что ребенок будет тебе мешать. Я хотела, чтобы ты защитился, встал на ноги. А ты мне не простил. Ты перестал со мной говорить. Ты мне не рассказывал ничего. Ни о том, почему вместо канарейки у нас в клетке стала жить крыса. Ни о том, что у твоего отца рак. Ты думал, что я тебя разлюбила. А можешь ты себе представить, что есть такая любовь, когда ради нее можно убить собственного ребенка? За что ты возненавидел меня?
— Я не возненавидел. Я не мог забыть, — тяжело вздохнул Ардабьев. Он думал о девушке в кепке: почему она тоже это сделала?
— Не надо меня добивать, Ардабьев, Я наказана. Тем, что люблю тебя, и никого больше. — И задрожавшим, срывающимся голосом она тихо спросила: Скажи, а ты когда-нибудь сможешь забыть? Сможешь простить?
— Не знаю, — ответил Ардабьев и замолчал. Он молчал до самого аэропорта. И, только открывая дверь оранжевого пикапа, сказал: — Не надо говорить про смерть отца гостям. Придумай другую причину моего отсутствия. Какую-нибудь смешную, чтобы им было весело. Запомни: Мишечкиных я не приглашал.
— А если они припрутся? — спросила она, вытирая слезы, но уже другим голосом.
4
Ардабьев шел за толпой пассажиров по взлетному полю. В левой руке он держал весь свой багаж — привезенный им из Африки портфель с крошечным крокодилом, похожим на ящерицу, вшитым в кожу другого крокодила, который при жизни был, наверно, побольше. Лапки крошечного крокодила болтались над замком портфеля. Правой рукой Ардабьев прижимал к груди спящего мальчика лет двух, обнимающего его за шею рукой. В руке был цепко зажат игрушечный луноход, щекочущий своей антеннкой затылок Ардабьева. Мальчик как будто сошел с картинки на пакете детского питания. У мальчика были белые стружечные кудри, лукавый вздернутый нос и такие круглые тугие щеки, как будто под каждой из них лежало по яблоку. Мама шла рядом с Ардабьевым и несла на руках грудного младенца в белоснежном свертке, С ее локтя свисала авоська, набитая апельсинами, колотящаяся на ходу о бедро. Одна из ячеек авоськи прорвалась, и путь мамы по взлетному полю был отмечен оранжевым пунктиром нескольких упавших апельсинов…
Еще час назад Ардабьев безнадежно совал телеграмму о смерти отца начальнику службы перевозок, обалдело глядящему озверевшими и одновременно затравленными глазами на тянущиеся к нему руки с другими телеграммами, командировочными удостоверениями и разнообразными красными книжечками с золотым и прочим тиснением. Дальневосточные и сибирские линии были закрыты двое суток, и сотни людей спали на скамьях или просто на полу. Телеграмма Ардабьеву не помогла. В аэропорту Домодедово привыкли к тому, что кто-то где-то каждый день умирает. Когда объявили наконец позавчерашний рейс, Ардабьев раскрыл телеграмму и, показывая ее, медленно пошел вдоль очереди на регистрацию. Большинство людей отворачивалось. У всех были дела и, может быть, смерти.
