Максим Кононенко - Сумерки
- усмехнулась Кристина. Нет, сначала не знать, - непонятно сказал он, поднялся и прищурившись посмотрел на солнце. Она поднялась тоже. Мальчики вскричали бис. Судьба-дорожки, как делать дело, где теперь Изя, где теперь учитель, где теперь вы все, друзья-однополчане? Бросили меня на произвол, теперь эта девочка, которую я вижу второй раз в жизни, а слышу - в третий, предлагает сделать мне то, что я и так бы сделал рано или поздно, все равно. Что ж, придется ее любить. До гробовой доски. Прости меня, мама, но у нее хотя бы есть голова. Он не оглянулся на Кристину. Молча пошел. Куда? В Финляндию поедем. Она улыбнулась немного неловко, пожав узкими плечами, послушно двинулась за ним к вокзалу. Каменная природа молча вздымалась вокруг них, ничего не соображая, да и, собственно, не собираясь ничего соображать. Он проигнорировал кассы, он даже не знал, где на этом вокзале кассы. Они подошли к первой попавшейся электричке и дальше - вдоль нее. Куда мы едем? опять спросила Кристина. Глупо спросила. Мы едем по этой дороге до леса, - сказал он, посмотрел на нее и в первый раз изобразил на своем лице некое подобие улыбки. Она, видя такое потепление, тут же схватила его за руку. А он тут же свернул в вагон, лавки деревянные, пассажиры сонные. И поезд поехал. Куда же я ее везу? Куда же он меня везет? Что с ней делать? Что он со мной будет делать? А может, взять и удолбаться? Да, наверное. Хэш располагает к откровенным беседам, если не хватает ума просто беспричинно смеяться. Кристина щебетала ни о чем, а он угрюмо молчал. А потом уткнулся в грязное стекло и, словно про себя:
Я боюсь зимы. Боюсь телефона, когда он молчит. Лучше бы его не было совсем. Я страшусь один. Меня пугает похожесть слов сумеречно и сумрачно - я так люблю первое и так боюсь второго. Я часто не могу уснуть до утра, потому что в голове вертятся самые плохие воспоминания. И ничего светлого. Мне холодно. Я боюсь касания женского тела, как раз потому, что это станет одним из таких мелькающих воспоминаний. Я боюсь канализационных коллекторов, я боюсь хроники происшествий. Я боюсь напиться и оказаться на улице ночью, когда метро закрыто и денег на тачку нет. Мне не привыкать к этому, но я этого боюсь. Меня пугает ночной автомобиль у дома, меня пугает пять утра, когда светлеет и рядом никого нет. Мне страшно, когда день прошел и никто не позвонил. Я не могу быть один. Разве что пьяным. Я не могу быть трезвым один в пять утра при молчащем телефоне, когда уже светлеет. Меня страшит телевизор, меня приводит в ужас вся это кинематографическая любовь. Когда рядом никого нет. А они забывают, они все давно уже забыли про меня, у них свои дела, машины, работы - а мне так странно одиноко без них. Я так боюсь их, когда их нет. Никого. Меня пугает шевеление занавески у раскрытого окна, когда зима, когда пять утра и нечего уже курить, когда один и трезв. Я боюсь, что у меня когда-нибудь кончатся деньги. И часы мои пискнут пять утра, и сигареты кончатся, и никто не позвонит.
Я говорю с ними, когда звоню сам, они отвечают мне, что надо бы всем собраться, что они позвонят - и я боюсь этих слов, потому что знаю, что не позвонят, что будет пять утра и рядом никого, а сигарет нет.
Мне просто стала широка моя кровать, я боюсь спать, я бы вообще никогда бы не спал и не трезвел, если б только было можно. Я боюсь гитары, я боюсь брать ее в руки, потому что нет никого, кто бы это услышал.
Мне страшно, когда длинные гудки, еще больше я боюсь, когда гудки короткие. Когда никто не ответит. А мне иногда так нужно с кем-нибудь поговорить. Я позвоню тебе завтра - говорит какая-нибудь она, и все завтра я жду, хотя знаю, что не позвонит ни черта. И точно - не звонит. И мне становится жутко - что я им всем сделал такого? Я боюсь быть ненужным им, потому что себе я уже почти не нужен. Я боюсь радио и утреннего метро - мне кажется, что я в аквариуме, я безмолвен и никто меня не видит, потому как стекла черные. Мне страшно слышать, как утром лает идиотская собака, мне страшно курить в ночное окно, когда улица пуста и идет снег. Или дождь, но дождь хотя бы шумит, а снег тих. Но я не хочу говорить с дождем, я этого тоже боюсь. Меня пугает весь мой дом, вся эта дурацкая мебель, такая же страшная, как телефон.
Мне дико, когда звонок - вдруг это просто ошибка номером? Мне холодно, когда я открою окно, мне душно, когда оно закрыто. Мне неуютна эта кухня в пять утра, когда сигареты кончились и никого нет. И этот свистящий чайник, когда не с кем пить чай, когда никого нет, когда светает и пять утра. Мне страшно, когда я не помню, но совсем я схожу с ума, когда помню все - все эти обрывки, улыбки, касания, движения, все это перемешивается и не дает уснуть, не дает забыть, не пускает никуда, оно везде. Везде. Смотришь в окно... Подходишь к краю крыши - и так хочется прыгнуть... Нет, не убиться хочется, а именно прыгнуть, пролететь, посмотреть, как оно, что из этого выйдет. Мне уже не хочется никуда уезжать, здесь обязательно что-нибудь произойдет, а как же это пропустить? Но я хочу уехать, может, тогда они вспомнят? Вспомнят обо мне? И тогда я не буду сам с собой хотя бы одну ночь, хотя бы в одни пять утра. Может, кто-нибудь позвонит мне тогда и скажет: я приеду сейчас. Лучше: мы приедем сейчас. Но вдруг они не приедут? Вдруг Катастрофа? Вдруг раздумают? Вдруг ЗАБУДУТ? Мне... Я не могу больше один, в пустой постели, в этой кухне, когда свистит сволочной чайник, когда пять утра и телефон мертв. Впрочем, нам пора выходить.
13
Платформа была пуста и скучна на редкость. Тупа-а-я такая платформа. Очень неинтересная. Они огляделись по сторонам, впрочем, это Кристина огляделась по сторонам, а он сразу же начал спускаться вниз, в лес, в пустой, скучный и тупо-о-й лес, прямо в елки. А где это мы? глупо спросила Кристина. Действительно, ну откуда он мог знать, где они? Но он пробормотал что-то насчет Финляндии, наверное. Кристина остановилась, посмотрела влево, поглядела вправо, пожала узкими плечиками и побрела дальше. Наступила осень. Листья погрустнели, стали желтыми, красными, облетевшими, пришла прозрачность. Березы стали рябинами.
Слева был туман, справа правильными разноцветными курганами разлеглись опавшие листья, спереди шел финн в длинном пуховом пальто синего цвета и большой, очень большой лисьей шапке. Наши финские друзья, какк они?
А такк они, отвечал финн, я к Леениинуу едду. Едет? - недоумнула Кристина. Едду, - подтвердил финн. Кристина почувствовала себя абсолютной дурой, а он посмотрел сквозь финна и промолчал. Туман теперь стал справа, грибы - слева, а финн исчез, осталась только шапка, которая аккуратно плыла между голыми деревьями еще некоторое время, а потом пропала в каком-то дупле. Кристина с разбега прыгнула в большую кучу листьев, вынырнула, легла на спину и стала быстро-быстро смотреть в пустое голубое небо. Он присел рядом, закурил и начал курить. Мне здесь совсем ничего! - прокричала Кристина как уже самая последняя дура. Мне здесь хочется чего-то такого! Он бросил сигарету и наклонился к ней. Началось хорошо. Очень хорошо, словно в простом белом костюме на берегу Черного моря, где пальмы и тонкорукое чудо под короткой вуалью, такая, что не прикоснись - улетит, обернется черной омерзительной птицей и оставит вечным психом. А тут еще мимо пробегал Ленин, а может не Ленин, а Изя, хотя, собственно, что мог делать Изя в Финляндии? Здесь финн не пгоезжал? - кричал Ленин на смешном своем ходу, роняя мятую бумажку и исчезая в теперь уже опять левом тумане. Нет! кричала Кристина ему вдогонку, хохотала и дрыгала своими голыми осиновыми ногами. Все вокруг набухло и позеленело. Слева теперь были самые разные флоксы, справа - мятая ленинская бумажка, спереди же не было ничего. Подули теплые ветра, подхватили их и понесли, все выше и выше, все стремительнее и дальше, сто восемь минут вокруг Земли, слава и почет, фотографии в букваре: буква К - Кристина, Конь, Калоши, Косеть.
