Алексей Талан - Лазерный вихрь
Вирус, похоже, начал лишать меня желания жить. Иначе как объяснить то, что вот уже несколько минут я не нахожу сил открыть глаза. Собираю крупицы воли и стараюсь вырвать себя из забвения.
В далекой мысленной стране передо мной является высокий барьер. Он разделяет вечные снега и вневременные пески. Под моим взглядом он плавится, его опоры корежит существовавшая от начала времён сила. И когда преграда осыпается пеплом, мир наполняется тёплым солнцем и ласковой водой.
Я открываю глаза и встречаю кидающую колючий снег ночь.
- Я верю, - шепчу я. - Мы справимся.
Три алые розы с заиндевевшими иголками на снегу.
Плазма, бьющаяся в электромагнитной игле.
В сугробе вокруг цветов рождается стилизованное сердце с оплавленными краями.
Глаза Арины озаряются светом.
- Красиво, - говорит девушка, на мгновение оживая. Мы рождены, чтобы жить. И будет самым бесчеловечным поступком разменять этот бесценный дар на право замёрзнуть в горах Тая. Рывком поднимаю дрожащую девушку и чувствую себя так, словно принял контрастный душ после утренней зарядки.
- Куда мы сноваидём? - шепчет Арина. Лицо девушки как белая бумага.
- Возвращаемся к Ингреду?
- Нет. Мы поднимемся ещё немного, - отвечаю я.
- Как это романтично, да? Замёрзнуть вдвоём в горах, как эти розы. А знаешь, мне никто никогда не дарил цветы.
- Я буду дарить тебе их каждый день, - обещаю я.
- В нашем волшебном ледяном сне. - Арина смеётся хрустальным смехом и заходится в кашле.
- Наяву.
Валит снег. Я нахожу подходящее место, защищенное скалой от ветра, достаю шпагу и бросаюсь жечь лёд. Арина смеётся и кашляет, а я продолжаю атаковать твёрдую воду. Тело, измождённое рапидом и холодом, собирается сдаться. Но один взгляд на почти уснувшую Арину помогает мне нанести новый удар.
В пирамидальной юрте из криво выпаянных блоков уже не меньше нуля, но я всё равно не даю Арине заснуть. Пускай сначала отогреется. На индикаторе заряда шпаги осталась одна полоска. Оттаявшие розы поникли и перестали светиться. Надо было их оставить снаружи.
На ледяных блоках юрты пляшут наши кровавые тени, возникающие от алой свечи плазменной шпаги. На рукоятке оружия алеет мой опознавательный код. Только эмиссар ли я теперь? Девушка кладёт голову мне на плечо, и я стараюсь не шевелиться.
- Они нас убьют, - обречённо вымолвила Арина, вытирая красные глаза.
- Ха! Нас так просто не взять, - самоуверенно изрёк я, сминая пищевой тюбик, и по спине пробежали мурашки. Арина сказала «нас». Будто на виоле после соло взяли аккорд.
В юрте уже стало прохладнее - я не удержался и, чтобы оставить в шпаге немного заряда, уменьшил её мощность. Автоподзарядка медленная, а полностью восполнить заряд можно будет только в космопорте.
- Расскажи о себе, - мягко попросила Арина, часто хлопая длинными ресницами. Она говорила в нос и кашляла. Я нашёл в НЗ противопростудный препарат и приклеил полоску с лекарством Арине на плечо.
- Расскажу, - хрипло пообещал я и прикрыл глаза.
Я собирался с силами. Я собирался рассказать всё. В конце концов предел терпения есть даже у эмиссаров. Й, совершенно не желая ударять невинного человека, я начал говорить. О том случае - впервые за два года. О жизни эмиссаром - впервые за всю жизнь.
Там тоже вея планета вымерзла. Зверские метели рвали просторы Сноу каждую неделю, а световой день приходил всего на пять часов. На Сноу вообще почти ничего не было. Километрах в трёхстах от города нефтяников соорудили лагерь для трудных подростков - собрались перевоспитывать экстремальными условиями, по новой программе. В левом бараке обитали двенадцать девчонок, а в правом-двенадцать мальчишек.
С ними жил всего один воспитатель - бывший военный, со стальными серыми глазами и ранней сединой. Без воспитателя подростки бы погибли.
Но случилась беда - километрах в двадцати от лагеря, во время одного из лыжных походов, нашёлся военный городок, оставшийся от последней кампании. Сноу тогда использовали как перевалочный пункт для ударов по Проциону.
Ребята наткнулись на старый десантный шлюп и ещё на всякую ерунду, наподобие карбоновых ножей, плазменных резаков и промышленных планшетников. Подростки отремонтировали корабль и догадались нанести на борт светоотражающей краской приказ: «Открывай трюм!!!». Топливо гнали из самостоятельно пробитой нефтяной скважины, сами перегоняли и дополняли присадками. Два года подряд они этим занимались. Как сказал мне потом наставник, он хотел всего лишь дать ребятам занятие.
Старшим к тому времени было восемнадцать, а младшим стукнуло пятнадцать.
По участку трассы, проложенной рядом со Сноу, корабли шли редко, и мальчишки почти ничем не рисковали. Шлюп был военный, а значит имел собственные двигатели и не зависел от имперской трассы. Когда корабль-жертва проходил рядом со Сноу, мальчишки подбирали пароль к энергобакену, каждый раз к новому, и отправляли устройство в долгую перезагрузку. Обесточенный корабль сажали на гравитационный луч и пускали в эфир пятую симфонию Бетховена.
На корме шлюпа торчала неработающая плазменная пушка, ей и пугали. Шлюп поворачивался к жертве бортом, где был намалёван приказ, и замирал. Через час-два на заглохшем корабле открывался трюм и груз выплывал в космос.
Подростки грабили торговые суда, туристов, а раз даже подцепили контрабанду, и еле ушли - преступники начали резать броню шлюпа противометеорными лазерами. После каждого рейда мальчишки выжидали с месяц и анонимно жертвовали добычу благотворительным фондам, передавая посылки через редкие грузовики. Ребята никого не убивали. Но меня собирались.
Если бы они мне дали договорить, всё бы, вероятно, обошлось. Я прибыл в посёлок в пятый раз, когда окончательно собрал пёструю мозаику этой истории. В поясном картридже у меня было ровно двадцать пять пуговиц запрограммированных корректоров.
Но лагерь не хотел договариваться. Я отнимал у него мечту и собирался исковеркать кропотливо собранную по кусочкам психику. Я не хотел туда приходить, но был обязан это сделать. И пока я прорывался на флаере сквозь метель, я очень верил - поговорю с ними, и они всё поймут. Но разгорячённая от полёта сигара флаера, до которой не долетал снег, стояла рядом со мной, а пурга залепляла глаза. Я вглядывался в лица детей и в деланно равнодушное лицо воспитателя, и уже знал - они не поймут. Они не захотят. Ведь у них своя правда, ничуть не хуже моей.
Я чуть не примёрз к земле, но сердце работало ровно, а дыхание, несмотря на метель, не сбивалось. Пелена застила мне глаза. Я мог бы даже не включать шпагу, но инстинкт велел это сделать.
