Джеймс Блэйлок - «Если», 2002 № 09
Что-то черное пролетело мимо окна, рухнув на землю. Только по мелькнувшему опаленному крылу Ивинс догадался, что это мертвая птица.
Но тут окно растаяло.
Эндшпиль…
Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА
Пол Ди Филиппо
СВЯТАЯ МАТЕМАТИКА
Лукас Латулиппе сочувствовал знакомым ему религиозным физикам, склонным к мистике биологам, богомольным химикам и благочестивым геологам. В качестве математика, испытавшего в середине жизни пылкое и неожиданное превращение в искренне верующего католика, Лукас с искренней скорбью наблюдал тяжкие труды своих коллег, пытавшихся привести в соответствие духовные верования с основными положениями мирских профессий: Творение с Большим Взрывом, сад Эдема с дарвинизмом, Потоп с тектоникой плит. С каким сокрушающим столкновением диаметрально противоположных значений, образов, приоритетов и сил приходилось каждый день встречаться этим доблестным мужчинам и женщинам! Как объять строгий космос Эйнштейна, Хокинга и Уилсона, не отказываясь от непостижимого пространства Августина, Мохаммеда или Кришны?.. Все это требовало огромных затрат ментальной энергии и отвлекало от формулирования теорем.
Собственным уникальным душевным покоем и вытекающей из него производительностью Лукас был всецело обязан сделанному в юности выбору профессии. Когда Откровение вдруг снизошло на его душу (тогда был прохладный осенний день, и в тот миг, дремотно пересекая кампус, он увидел голубя, опускающегося на шпиль часовни), Лукас словно переродился, лишившись всех своих внутренних конфликтов. Новообретенная вера ничем не мешала его занятиям теоретической математикой, а академические занятия не противоречили его убеждениям.
Такова была красота той чистейшей разновидности математики, которую практиковал Лукас. Она находилась в полном разводе с практическими применениями и не имела никакого отношения к устройству Вселенной. О, конечно, науки менее рафинированные пользовались математикой, чтобы воплотить и прояснить собственные открытия, отчасти марая при этом славное наследие Пифагора и Эвклида. Лукас не стал бы отрицать, например, того, что в основе жестокой реальности ядерной бомбы прячется простое маленькое уравнение. Однако мы ведь вынуждены мириться с тем, что некоторые из славных слов, которыми пользовался Клайв Стейплс Льюис, могут быть использованы в инструкции по сборке садовой качалки.
И благословленный столь эфирной конституцией своей дисциплины Лукас наслаждался такой свободой вероисповедания, какая — он не сомневался в этом — едва ли была доступна ученым, специализирующимся в других дисциплинах. Он посещал Мессу ежедневно — с чистой совестью и спокойной душой. Находясь в приходской церкви, расположенной не очень далеко от места его работы и посещаемого в основном иммигрантами из Испании, с которыми Лукас почти не заговаривал, он ощущал незамутненную Благодать, исходившую от Господа, которого Лукас смел представлять в своих мыслях как Всевышнего Математика.
Лукас Латулиппе жалел своих коллег. И он каждый день молился о том, чтобы им было даровано испытать ту же Благодать и всю меру величия математики.
Впрочем, невзирая на его глубокую веру, Лукас вовсе не ожидал, что его молитвы будут услышаны.
По неким неисповедимым для нас Божественным причинам именно в тоже самое псевдомгновение вечного и безначального Настоящего, наполняющего Небеса от одной беспредельной границы их до другой, Господь решил проявить Себя в виде Секвойи — самой большой среди всех, что когда-либо существовали. Крона этого немыслимого Древа, отображая Невыразимый Лик Создателя, взмывала к Небесным Облакам — не к галактикам ли? — и исчезала из поля зрения двух персон, стоявших возле основания Ствола, уходившего корнями не в почву, но в саму сущность небесного гиперсуществования.
Невзирая на неизмеримое расстояние, отделявшее обоих слушателей от незримой листвы Божественного Древа, из Кроны исходил Голос, вполне постижимым образом достигавший слуха мужчины и женщины.
— Надлежит ли Мне отослать вас обоих обратно в обитель или вы немедленно кончите препираться?
Темноглазая женщина продолжала пристально смотреть на мужчину, который отвечал ей невозмутимым взором пронзительной голубизны. Казалось, они неспособны примириться, но сверхъестественная почва под их босыми ногами многозначительно колыхнулась. Всякая тень неудовольствия немедленно оставила их, и оба чуть повернулись, изображая, что поправляют одинаково белые одеяния или же разглядывают покров несозданной праматерии, на которой они стояли.
— Так будет лучше, — промолвил Господь. — Так и подобает вести себя Святым.
Молодая женщина тряхнула черной гривой волос и улыбнулась, что придало ее несколько простоватому лицу выражение скорее обеспокоенное, чем умиротворенное. Длинное, собранное складками одеяние не могло скрыть привлекательную фигуру.
— Многие из нас никогда не забывают о приобретенной на земле кротости. Но те, кто на земле правил крестьянами, иногда проявляют и на небе тень былой надменности.
Под кустистыми бровями в глазах Святого вспыхнули огоньки, его великолепная, почти ассирийская борода зазмеилась, словно живая.
— Своенравная дочь Евы! В жизни ты не покорилась своему смертному отцу, а после смерти не чтишь Отца Вечного!
— Диоскор, мой земной родитель — если ты не забыл об этом, Губерт, — был таким нечестивым язычником, что сам обезглавил свою дочь, верную христианку. Должна ли я почитать подобного отца?
— Барбара, ты преднамеренно пытаешься сбить меня с толку. Я просто привожу доводы в пользу надлежащей системы подчинения и повиновения…
— Поскольку сам происходишь от королей Тулузских! И был когда-то епископом!
— Что с того? Я горжусь, что был епископом Маастрихта и Льежа!
— Конечно, конечно, это замечательный момент твоего жития. Но все-таки не забывай, что когда-то ты был женат!
Святой Губерт нервно кашлянул:
— В мое время Церковь придерживалась другой политики…
Святая Барбара триумфально скрестила руки на груди:
— А вот я по-прежнему дева. Дева и мученица!
Вспомнив о гордости, Святой Губерт попытался возразить:
— А моим наставником был сам Святой Ламберт!
Барбара фыркнула:
— А я училась возле колен Оригена!
— А мне было ниспослано видение: крест, явившийся между рогов оленя, на которого я охотился!
