Игорь Всеволожский - Судьба прозорливца
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Я — узник, хотя и свободен
— «Ахиллес» ушел без нас, — сообщила Сэйни после первых объятий и поцелуев. — Как я завидовала ему, глядя на его белый след! Я чуть с ума не сошла, узнав, что ты меня бросил. Я думала о тебе самые страшные вещи.
Я успокоил ее нежным и крепким поцелуем. Мы сидели у раскрытого окна, синел вечер, темное небо было сплошь покрыто такими яркими звездами, что, казалось, они затмевают бешеный блеск реклам. В комнате пахло магнолиями.
— Я не думаю, чтобы русские были способны на это, — сказала Сэйни, когда я рассказал ей по порядку все, что случилось со мной в Цезарвилле. — У нас на заводе работали двое русских и одна русская девушка. Я с нею подружилась. Они рассказывали, как живут там, у них на родине. Хорошо живут. Я бы хотела так жить, Фрей. Это совсем не тот рай, который обещает нам этот Скарпия. Он, наверное, победит и станет президентом. Ты бы видел, что делается в Лабардане! Какие-то молодчики заходят в лавки и говорят, что если хозяева и приказчики не будут голосовать за Скарпия, на следующий же день после выборов лавки будут сожжены и разгромлены. Они заходят в дома и предупреждают, что тем, которые не будут голосовать за Скарпия, будет перерезан свет и водопровод. Обещают, и еще более худшие вещи. Для нас, мне кажется, будет одинаково скверно жить как при Гессарте, так и при Скарпия. А что, если нам все-таки убежать, Фрей? Я готова бы делать самую грязную работу, а тебе вовсе не надо больше быть прозорливцем. Я была бы счастлива стать женою простого матроса.
Я приподнял занавеску и показал ей на освещенном светом фонаря тротуаре двух молодцов в фетровых шляпах, куривших дешевые сигары.
— Я — узник, Сэйни, узник, хотя и живу в отеле и прилично кормлюсь и могу, когда захочу, пройтись три квартала по улице.
— Но ведь это ужасно! — воскликнула Сэйни.
— Да, ужасно! Ты представляешь, как прекрасно море? Плывешь по нему неделями, черному, как черный мрамор, так оно глубоко, и видишь солнце, встающее над водной пустыней и слышишь шум винтов. Как хорошо быть матросом, Сэйни! Сегодня ты видишь город, выстроенный из красного песчаника, зеленые кактусы растут между камнями, разбросанными по желтому песку. Завтра ты, видишь обезьян, скользящих по ползучим растениям вниз и поддерживающих друг друга за хвосты. Восходи луна, поднимается ветер и дышит тебе в лицо…
— Уедем, Фрей! — вздохнула Сэйни.
— Эх, если бы мы могли уехать! У меня одна надежда; меня отпустят на все четыре стороны после этого проклятого суда.
— Мне не нравится этот суд. Мне все не нравится! Все омерзительно в нашей Батате, где все продается за лавры слава, честь, любовь, человеческая жизнь и достоинство!
Что я мог ей ответить? Она была совершенно права, и я всего этого за последние месяцы достаточно нагляделся.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Все рушится
Сотни автомобилей всех цветов — от бледно-лилового до цвета бычьей крови, — стремились по асфальтовым аллеям Цезарвилля к дворцу Справедливой Фемиды. Над толстыми белыми мраморными колоннами дворца на фронтоне была высечена в мраморе фигура сидящей богини с весами в руке и с завязанными мраморным платком глазами. Шеренги цезарвильских полицейских, вооруженных дубинками, сдерживали людские толпы, рвавшиеся к дворцу. Газеты так раздули процесс, что попасть на него было заманчивее, чем на самый сенсационный фильм в первый день его выпуска да экраны.
В свидетельских комнатах какие-то мрачные личности инструктировали свидетелей. Возле меня очутился Амфитрион Гош, который тоже должен был выступить свидетелем обвинения.
— Ну что, Горн? — спросил он, похлопывая меня по плечу. — Собираетесь путешествовать?
Я непонимающе посмотрел на него:
— Вы думаете, ваши разговоры в номере отеля остались между вами и вашей Сэйни? — пояснил он с отвратительной улыбкой, обнажавшей его красные десны и дурные желтые зубы. — Мы предусмотрительны, мой друг, мы очень предусмотрительны, и микрофоны наши работают четко.
«Ax, вот оно что? — понял я. — Они записали на пленку все мои разговоры с Сэйни! Значит, я действительно узник! И действительно я попал в капкан».
— Могу сообщить вам приятную новость, — продолжал полицейский инспектор, так же отвратительно улыбаясь, — лишь только вы подтвердите на суде ваше показание и поможете упрятать этого русского, мы отпустим вас на все четыре стороны. Больше того: министр разрешил выдать некоторую сумму в лаврах и билет вам и… вашей будущей супруге на первое судно, отплывающее из порта Трех Фрегатов.
Суд начался, и я знал, что Сэйни сидит в публике — мне удалось достать ей билет в кулуарах. Загудело радио. «„Нет, не виновен“, — нагло ответил подсудимый на вопрос председателя суда, — докладывал радиокомментатор. — Свидетели обвинения разоблачат его и докажут его виновность».
За окнами шумела толпа, звенели трамваи, рычали автомобили. Я знал, что моя очередь придет не скоро, меня приберегают на последний момент. Я должен буду нанести решающий удар.
«После обвинительного заключения по предложению прокурора суду демонстрируются записи секретных микрофонов, передающих все разговоры подсудимого с навещавшими его коммунистами, все его попытки завязать знакомства с военно-изобретательскими кругами. К сожалению, некоторые пленки попорчены во время обработки и трудно разобрать большинство слов», — продолжал гудеть в кулуарах радиокомментатор.
— Все отрицает, — зашептал снова, очутившийся возле меня, Гош. — Ну, вы-то его сразите наповал!
За окнами стало голубеть, потом синеть, в зеленой листве зажглись ослепительные матовые шары, комнаты осветились довольно ярким рассеянным светом. Суд продолжался уже несколько часов, а меня все не вызывали. Казалось, обо мне все забыли. Один за другим исчезали люди, заполнявшие комнату, исчез и Амфитрион Гош, наверное, допрос свидетелей подходил к концу. Я думал о Сэйни, сидящей там, в зале, нетерпеливо ожидающей, чтобы мое последнее испытание, наконец, закончилось. Свобода, свобода, полная свобода и море, которое так здорово пахнет — откроется перед нами! Щеки Сэйни порозовеют от счастья. Мы будем вдвоем, вдвоем на борту, и берег Бататы станет все удаляться от нас и удаляться!
Шум за окном заставил меня расстаться с моими мыслями. Я подошел к окну, раскрыл его. Вся площадь перед дворцом Справедливой Фемиды была заполнена толпами народа. Лица были освещены светом фонарей и факелов. Люди держали над головами большие транспаранты. «Мы требуем прекращения судебного фарса», — прочел я на одном. «Мы требуем крепкой дружбы с русскими», «Да здравствует Советский Союз», — было на других. Народ Бататы, настоящий народ, тот, который работал на бататских заводах, плавал на кораблях, служил за нищенское жалование в конторах — плюя на «независимых патриотов» и на «сторонников демократии» пришел выразить свою волю. Отряды бататской полиции напрасно пытались сдержать людские толпы. «Освободите русского!», «Прекратите комедию!», «Да здравствует Советский Союз!» — требовали люди Бататы.
