Юлий Буркин - Пятна грозы
Но если «голод не тетка», то противоположная ему потребность, по-видимому не дядька. И Юрик нашел-таки выход из столь щекотливого положения.
О, нет, он не оставил священное знамя подразделения без подобающей охраны. Он просто-напросто вынул его из подставки и в сортир отправился, гордый стяг из рук не выпуская.
Сидя в позе, соответствующей удовлетворяемому вожделению, он с волнением услышал в коридоре шаги. И узнал их. Шаги командира части полковника Рябова (или «Рябчика», как называли его между собой солдаты). Немедленное возвращение на пост уже не спасло бы от наказания, и, чтобы оттянуть хотя бы срок приведения его в исполнение, Юрик замер и затаил дыхание. И тут услышал истошный рябчиков вопль: «Тревога! Тревога!..» и его быстро удаляющиеся шаги. А еще через несколько секунд — не менее истошный вопль сирены.
Юрик с состраданием отнесся к переживаниями командира части, лишившейся своего знамени с часовым впридачу, однако своя рубаха отчего-то была ему ближе к телу, и по сему, моментально выработав схему дальнейших действий, он бегом вернулся на пост.
Минуты через три перед ним стояло десятка два ошеломленных офицеров.
— Где ты был?! — выдохнул Рябчик.
— Я? — мастерски удивился Юрик. — Здесь.
— Не ври, я сам только что был тут!
— Да. Точно. Были, — встревоженно глядя в глаза командиру, подтвердил Юрик, — подошли, встали прямо передо мной, в упор на меня посмотрели, вдруг побледнели, глаза выпучили, да как заорете «Тревога, тревога!», и — бегом по коридору…
Юрик всегда был малым находчивым и актером неплохим. И, хоть этому его рассказу никто всерьез не поверил, вопрос о «гауптической вахте» замялся как-то сам собой. А Рябчик на всякий случай все ж таки сходил к госпитальному главврачу.
…Да! Армия. Этот мрачный детский сад с сердитыми пьяными нянечками… Вопрос: почему военные звания выше майора не едят соленых огурцов? Ответ: рожи в банку не пролазят. Никогда не забыть мне ее — начальную школу человеческой подлости и унижений (в форме стирки носков и трусов старослужащим), не забыть и поразительный по своей эффективности метод «воспитания через коллектив» (это когда провинился ты один, а всю ночь методично избивают весь твой призыв, чтобы назавтра твои же друзья смотрели на тебя волками)… Ну, да, все это уже стало общим местом даже в газетных публикациях…
А вообще, военные — люди не злые. Но какие-то странные.
Вот, например, еще одна (последняя) история. Однажды в солдатской столовой случилось ЧП. По рядам обедавших прошла тарелка с супом и со сваренной в нем мышью. Животное неаппетитно возлежало в центре посудины, при виде чего, воины, ругаясь, переворачивали столы и, ропща, удалялись голодными.
Через полчаса нас собрали в Ленинской комнате, и бравый замполит разъяснил нам, что мышь — это результат происков проклятых империалистов, пытающихся свести на нет боевую мощь нашей Родины. Ибо, какие мы к черту солдаты — без обеда? А какая боевая мощь без нас.
А еще через несколько часов реактивный самолет за сотни километров примчал разобраться с ЧП некоего генерала Шеина (он курировал нашу часть).
Грозный генерал выстроил в столовой уйму людей — наряд по кухне, дежурного по столовой, начальника столовой, санинструктора, командира хозвзвода, зампотыла части и пр. — и мрачным требовательным басом спросил:
— Кто видел мышь?
Народ испуганно молчал.
Шеин стал еще мрачнее и еще багровее.
— Я спрашиваю: кто видел мышь?!
Пауза длилась минуты четыре, пока наконец не сдали подорванные алкоголем прапорщицкие нервы начальника столовой.
— Я видел, — выпалил он, предчувствуя беду.
— Ну и как она — большая? — спросил Шеин, слегка смягчившись.
— Да нет. Нормальная. — И прапорщик пальцами показал размер.
— Ясно, — сказал генерал весомо.
И удалился.
И все.
Хотя, если бы я, например, имел такую возможность — слетать на самолете за тридевять земель, чтобы узнать размер некоей дохлой мыши, я, возможно, поступал бы точно так же. Но в тот момент все это показалось мне по меньшей мере странным.
Ну, да, хватит, пожалуй, о наших боевых монстрах. Разминка окончена. Пора перейти к сути.
А что это за суть? Суть — это ты, Элли. Сегодня мне, пожалуй, сложнее, чем было семь лет назад. Тогда, фантазируя и мечтая, я отдавался без опаски волнам интуиции. И я был полностью свободен. Теперь же я вынужден писать с натуры. А тут — и опыт, и мастерство значат много больше, чем интуиция.
Я бы мог сказать себе: «Не обманывайся, Элли придумал ты; продолжай грезить и не беспокойся ни о чем. Та, с кого ты собираешься писать сейчас — живая женщина, она — совсем иное, ее и зовут-то по-другому…» Да, я мог бы так сказать себе. Так мне было бы проще. Но не ложь ли это? Как тогда быть с пятном на левой груди, которое ты называешь «родинкой»? Совпадение? Игра природы? Я готов был бы поверить в такую глупую вероятность, если бы женщины вокруг меня ходили хороводами и менялись еженощно. Но ведь это не так. Ведь я понял, что ты — Элли, только взглянув на тебя. Ты помнишь? Помнишь наш вечерний танец, «танец ломкой слюды» в окружении фосфоресцирующих стен крохотной комнатушки, не имеющей границ? Помнишь «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера», кричащий в межзвездное пространство о Люси с калейдоскопическими глазами? А стук соседа снизу? Жаждущего сна. И как ты удивлялась моей манере говорить с тобой вслух, к тебе не обращаясь (я привык так разговаривать с тобой задолго до нашей встречи); и как я был напуган и обрадован, но больше все-таки напуган, когда увидел это грозовое пятно…
А на улице был снег. Такой, как сегодня. Но я, не выдержав удушья, распахнул окно… и впервые увидел двух белых ангелов, расположившихся на заиндивевших ветках старого тополя напротив. И один из них плакал, другой же, смеясь, точнее, кудахча, успокаивал первого и пытался развеселить его шуткой. И не было больше ни суток, ни секунд. Были льняные покрывала вечера и изумрудное свечение безмерных стен. И я стал бессмертным; ты же оставалась столь юной, столь далекой от рубежа, что практически была бессмертной тоже… И было острое, как лук в глазах, ощущение невозможности удержать все это.
Невозможно?
Почти.
Хотя, в конце-то концов, любая сложность является таковой только при условии конечности нашего бытия. А конечно ли оно — бытие? Или что-то есть потом? За?
Но если поверить в это, придется поверить и в существование Его. Что Он вылепил нас из праха отсутствия чего-либо и из собственного желания…
А почему бы и нет? Ведь создал же я тебя. Я помню, как испугался я, осознав это.
А ты так и не поняла, отчего я вдруг стал другим, ведь ты не знала, что я — твой Он.
