Клиффорд Саймак - Фото битвы при Марафоне
Он прошел через пещеру и остановился передо мной. Цилиндр несколько раз возбужденно щелкнул и затих.
— Дайте-ка взглянуть, — попросил незнакомец, присаживаясь рядом на корточки.
Я вновь направил фонарик на стену, и торец цилиндра засверкал в его луче.
— Имя-то у вас есть? — поинтересовался я.
— Разумеется. Меня зовут Чарльз.
— Лады, Чарльз. Значит штуковина вам нужна. Для начала вы мне расскажете, что это такое, но будьте чертовски аккуратны, если решите соврать. Со своей стороны могу вам поведать, что она вросла в камень. Видите, как камень прилегает к ней? Это значит, что известняк оседал прямо на нее. Вы понимаете, что отсюда следует?
Он сглотнул, но не ответил.
— Ладно, я вам скажу, хоть вы и не поверите. Это платтский известняк, сформировавшийся на дне Ордовикского моря четыреста миллионов лет назад, а это значит, что и находке примерно столько же. Она упала в море, когда известняк формировался, и была заточена в нем. А теперь говорите, что это.
Но он не ответил на вопрос, решив зайти с другой стороны.
— Вы знаете, кто мы такие?
— Представляю.
— И не станете об этом распространяться?
— Вряд ли. Начать хотя бы с того, что мне никто не поверит.
— Значит, запираться бессмысленно.
— Абсолютно. Видите ли, седло у меня, а Марафонское фото — у Невилла.
— Какое фото?
— Марафонское. Марафон — место битвы, состоявшейся полтысячи лет назад. Оно выпало из кармана Стефана, и Невилл нашел его, когда наткнулся на тело.
— Вот оно, значит, как…
— Да, именно так, и если вы считаете, что можете прийти и требовать мою находку…
— Да нет, никто ее у вас не требует, никто не отбирает. Мы выше этого. Видите ли, мы цивилизованные люди.
— Ага, еще как цивилизованные.
— Послушайте, — чуть ли не с мольбой воскликнул он, — мне нет смысла таиться. Был такой народ — вы говорите, четыреста миллионов лет назад — значит, тогда они и жили…
— Какой еще народ? Четыреста миллионов лет назад не было никаких народов.
— Да не здесь, не на Земле, а на другой планете.
— А вы откуда знаете?
— Мы нашли эту планету.
— Мы? Вы все время мыкаете. Кто это «мы»?
— Я, Анжела, Стефан, другие такие же. Остатки человечества. Но Стефан был на нас не похож. Он был атавистичным типом.
— Что за лепет? Вы несете чушь какую-то. Выходит, вы из будущего?
Это какое-то безумие. Безумие — задавать подобные вопросы таким тоном, словно речь идет о чем-то вполне заурядном.
— Да, — подтвердил он. — Мы из другого мира. Вы бы не узнали ни его, ни людей в нем.
— Я узнаю вас. Вы точно такой же, как и другие, и ничем не отличаетесь от остальных моих знакомых.
Он взглянул с видом величайшего снисхождения.
— Торнтон, вы подумайте — вот если б вы отправились во времена варваров — неужто оделись бы в пиджак и брюки? И стали бы говорить на английском языке двадцатого столетия? А стали бы…
— Да нет, конечно. Я бы закутался в волчью шкуру и изучил бы… Ах, ну да, так и есть — варварский язык.
— Термин чисто условный. Если я вас оскорбил…
— Ни в малейшей степени, — ответил я, стараясь сохранять объективность. Если он действительно сильно отдален от нас во времени, то я могу казаться ему варваром. — Вы рассказывали о найденной планете.
— Она сгорела — ее солнце стало Новой. Вся вода испарилась, почва обратилась в золу и прах. Так вы говорите, полмиллиарда лет?
— Почти.
— Вполне возможно. Теперь звезда стала белым карликом, времени было вполне достаточно. На планете жили разумные существа. Мы нашли…
— Вы имеете в виду себя лично? Вы видели эту планету…
— Нет, не я, — покачал он головой. — Никто из моих современников ее не видел. Это было тысячу лет назад.
— За тысячу лет могло случиться многое…
— Да, разумеется. За тысячу лет многое забылось. Многое — но не это. Это мы помним хорошо, это не миф. Видите ли, за все время полетов в космос это единственный встреченный нами след разума. На этой планете были города — пусть не совсем города, но постройки были. Разумеется, не уцелело ничего, кроме камней, из которых они были выстроены. Камни по-прежнему уложены друг на друга, как в день постройки. Естественно, не обошлось без разрушений — вероятно, работа землетрясений. Никакого выветривания — там больше нет ветров: вместе с водой исчезла и атмосфера.
— Ближе к делу, — грубо оборвал я — все это, разумеется, чудесно и весьма увлекательно…
— Вы мне не верите?
— Пока не знаю. Ничего, продолжайте.
— Сами понимаете, люди исследовали руины весьма тщательно и с большим вниманием. До какого-то момента результаты не обнадеживали — руины почти ничего не могли поведать. А потом, наконец, отыскали резной камень…
— Как это?
— Ну, камень-послание. Плиту, на которой высечено послание.
— Только не говорите, что нашли камень, и тут же прочли послание.
— Там не было слов или символов, а рисунки. У вас есть подходящее слово — что-то вроде смешных рисунков.
— Комиксы, — подсказал я.
— Вот именно, комиксы. В комиксах была поведана история. Народ этой планеты знал, что их звезда станет Новой. Они уже летали к звездам, но еще не были в состоянии переселить всех жителей планеты. Но что хуже, они не сумели найти пригодную для жизни планету. По-моему, они были очень похожи на нас, их жизнь основывалась на тех же соединениях — кислород и углерод. Но внешне выглядели не так, как мы, они были насекомыми — многоногие и многорукие. Вероятно, во многих отношениях они были приспособлены намного лучше нас. Они понимали, что с ними покончено, пусть и не со всеми до единого. Вероятно, они еще надеялись отыскать пригодную для жизни планету, чтобы выжили хоть немногие. Так сохранили бы хоть семя вида — если бы повезло. Но лишь семя, а не цивилизацию. Культура погибла бы. Оказавшись на другой планете, где выживание стало бы проблемой, сохранить культуру невозможно; тем более, их было бы для этого слишком мало. Культура была бы забыта, и немногие выжившие утратили бы достояние тысячелетий ее развития. А им казалось важным сохранить хотя бы основы своей культуры, чтобы она не исчезла бесследно для остальных обитателей Галактики. Они стояли перед угрозой культурной смерти. Вы можете представить, насколько ужасна подобная перспектива?
— Как и любая смерть. Смерть есть смерть — будто кто-то выключил свет.
— Не совсем. Культурная смерть несколько отличается от остальных видов смерти. Мы боимся не самой смерти, а утраты личности. Страх, что тебя вычеркнут из памяти. Многие люди спокойно встречают смерть, потому что знают, что славно пожили. Они сделали или отстояли некое дело, чем и заслужили память потомков. Они, видите ли, не совсем утрачивают личность по смерти. Их будут помнить, а это равноценно хоть частичному сохранению индивидуальности. И если это важно для отдельного индивидуума, то для народа важно тем более — для народа, гордящегося своей культурой. Расовая индивидуальность куда важнее, нежели индивидуальность личная. Человеку не так уж трудно примириться с неизбежностью собственной смерти, но с необходимостью смерти всего человечества, с фактом, что однажды людей не станет — примириться просто невозможно.
