Сергей Плеханов - Заблудившийся всадник. Фантастический роман
Вскоре в этом не осталось сомнений. С обеих сторон гривки сквозь стволы елей заблестела вода. Впереди посветлело, стали видны какие-то строения. Когда лес кончился, Ильин увидел городище, вытянутое вдоль высокой стрелки на слиянии двух рек. Частокол из свежеобструганных бревен окружал с дюжину приземистых изб и лабазов, установленных на столбах.
Когда вошли внутрь городьбы, первое, что бросилось в глаза Ильину, были вытесанные из толстых стволов изваяния идолов. Они стояли полукругом, обращенные ликом в сторону водного простора. На огромном гранитном валуне, выступавшем из земли перед идолами, полыхали два длинных костра, сложенных из березовых чурок.
Проходя между костров, первый из провожатых вырвал из своего мехового кожушка клок шерсти и бросил его в огонь. Ильин оглянулся на второго — тот тоже принес в жертву какие-то разноцветные нитки. Пока шли по городищу, встречные замирали как вкопанные при виде Ильина. Особенно пристальному осмотру подвергались кроссовки и майка. Филологу стало нестерпимо стыдно за свою крикливую университетскую символику, он шагал, стараясь ни с кем не встречаться глазами, хотя его так и жгло любопытство: кругом были мужчины и женщины, одетые в музейный реквизит. «Височные кольца! — стучало в сознании. — Ведь это как минимум двенадцатый век!» Вот когда пришлось ему пожалеть о том, что не очень-то прилежно слушал курс археологии. Только и запомнилось: у любого племени в каждом княжестве были свои излюбленные украшения.
Ильин не успел как следует отчитать себя за непредусмотрительность первый бородач остановился перед шатром, сшитым из огромных лоскутов бересты, и сказал:
— Отче Святовиде, нежить чермную приведохом.
«Чермную… красную то бишь: это из-за кроссовок и майки… черт бы их побрал! Но почему нежить, неужели я, по их мнению, так безобразно выгляжу?..»
И опять ему не удалось до конца осмыслить сказанное. Из шатра стремительно вышел высокий бритоголовый старик в длинном одеянии, похожем на монашескую рясу, с тем только отличием, что широкие рукава и подол были расшиты причудливым орнаментом. Ильин с профессиональной зоркостью отметил преобладание солярного мотива: круги и кресты различных форм, олицетворяющие солнце. На груди у старца тихо позвякивали металлические бляхи и звериные клыки, нанизанные на сухожилие.
Святовид остановил на лице филолога взгляд больших серых глаз. Как все увиденные здесь Ильиным люди, он оказался блондином — седина едва угадывалась в густом пучке волос, ниспадавшем с темени на манер оселедца, излюбленного запорожскими казаками. Зато окладистая борода отливала серебром. Высокий узкий лоб, продолговатая форма лица и орлиный нос — таков был непременный набор родовых черт обитателей этого неизвестно в каком времени затерявшегося мира.
— Змиевой веры? — вопросил старик.
— То есть? — не понял Ильин.
— Хрестьянского бога раб? Распятого, позорной смертью казненного, исповедуешь?
— Н-нет, — растерянно ответил филолог. — Я вообще… как бы пояснее выразиться… вообще не признаю существования богов.
Святовид склонил голову набок. В больших серых глазах его застыло тревожно-недоверчивое выражение.
— Не имешь веры? — изумленно спросил он.
— Никакой, — с извиняющейся улыбкой ответил Ильин.
— Нежить, — убежденно сказал кто-то из провожатых.
Филолог обернулся, чтобы разуверить, доказать, что он никакая не нежить, что он такой же, как все. Но, столкнувшись с ледяными взглядами, отвел глаза.
— При чем здесь… Я считаю, что причина всех вещей — природа. Законы природы…
Святовид властным жестом указал Ильину следовать за собой и отправился на самую оконечность стрелки, где громоздились облизанные временем гранитные валуны. Усевшись на один из них, показал пленнику место рядом. Коснулся рукой майки.
— Даждь!
Ильин проворно стянул ее через голову, протянул старику. Тот долго мял ее, внимательно разглядывал узор ткани, скреб ногтем буквы. Потом потыкал пальцем мышцы филолога. Озадаченно спросил:
— Оборотень али навий, злыми кудесами с жальника подъятый?
Ильин жадно ловил едва знакомые, но ничего хорошего не предвещающие слова, судорожно пытаясь вспомнить их значение. Ага, навий — это мертвец, а жальник — кладбище. Эге, да за такое не меньше чем осиновый кол между лопаток полагается…
— Послушайте, уважаемый, я человек. Че-ло-век. Но не из вашего времени, а из будущего. Я прилетел из будущего.
«Прилетел? Тьфу, черт, какие-то научно-фантастические штампы в голову лезут». Ильин показал зачем-то на небо, и старик проследил за его рукой.
— От небес исшед, а из земли взят? — с ядовитостью спросил Святовид.
«А им не чуждо чувство юмора», — помимо воли отметил Ильин. Но тут же содрогнулся — аргументация старика вполне могла убедить любого инквизитора. Только не мог припомнить филолог: был ли в обычае у язычников подобный суд?
— С огненным змием прилетех? — вдруг серьезно спросил Святовид.
И Ильин понял, что он говорит о метеорите. Куда разумнее было обратить этот факт в доказательство своей принадлежности к небесным силам, чем растолковывать, каким образом стало возможно путешествие во времени. И он молча кивнул. А язык сам, помимо воли его, выдал услужливо вынырнувшую откуда-то формулу:
— Иже еси на небесех…
«Как опереточный мастеровой разговариваю, без смысла и ладу», остраненно подумал Ильин. Но как ни досадовал он на себя, перед спокойно-всепонимающим взглядом Святовида терялся, не находил сил отвечать с таким же невозмутимым достоинством. Хотя понимание серьезности ситуации уже прочно укоренилось в сознании, какой-то вертлявый бес скептицизма все подсказывал такой стиль поведения, который подходил бы для студенческого капустника. Давно пора было оставить ерническую манеру, но Ильину, приобретшему в среде своих однокашников и коллег привычку к постоянной браваде, самоиронии и псевдопростонародным словечкам, оказалось труднее всего содрать с себя эту шутовскую маску. Да какая уж там маска, это давно была плоть его, и сдирать личину приходилось с кожей.
Современным человечеством выработано противоядие против любых чудес и патетических поз, против высоких чувств и идеализма — это ирония. Чувство юмора возведено в ранг величайшей добродетели. В любом социологическом опросе читаешь: я ценю в людях чувство юмора, залог счастливой семейной жизни — наличие у супругов чувства юмора… Все снижаем, заземляем, не дай бог навернутся на глаза сентиментальные слезы. Восхитимся чудным пейзажем, но заметим, что кто-то видел нас в минуту умиления, и брякнем что-нибудь ерническое: вот-де, голос предков-землепашцев протрубил и вострепетал, в позу встал. Бывало, бывало такое, горько думал Ильин. По сути дела, к своим тридцати пяти он вообще разучился ярко, эмоционально реагировать на людей и события. Чувства все время пребывали под жесткой цензурой разума. А ведь это, по сути дела, проявление комплекса неполноценности. Комплекса, свойственного целой цивилизации. Она оторвалась от природы, замкнулась в технотронно-урбанистическом коконе, а краткие выезды «на лоно» использует, чтобы глотнуть естества, праны, как говорили древние авторы Вед. А от этой всесжигающей иронии, от привычки все время оглядываться на других, рефлексировать берет начало вторая из фундаментальных особенностей нашего мира — цинизм. Если все время заземлять свои духовные порывы, то в конце концов исчезает представление о высоком и низком, все обретает права гражданства…
