Светлана Дильдина - Песня цветов аконита
А когда остыла зола, хотели люди собрать ее — и тут золотая птица вспорхнула из пепла. Птица асаэ прозвали ее, Возрожденная. Не боится огня эта птица — даже сгорев дотла, возрождается вновь. Рождена она душами умерших, не отдавших свободы и гордости, и страха не знает, — значит, и бояться ей нечего. Говорят, красива та птица — золотом и огнем переливается ее оперенье…
Вечером, когда караванщики отдыхали, приятели часто садились в стороне от общего круга и разговаривали. Когда говорил старший, Йири смеялся и не верил ему, когда заговаривал младший, Кенну хватался за голову и уверял, что Йири в детстве стукнула копытом лошадь — прямо по голове. Странные были у Йири вопросы.
— Ты видел когда-нибудь море?
— Нет. Море — не про меня. Что там? Большая соленая лужа. Там еще штормы, говорят, бывают — брррр. Волны до неба.
— Говорят, голубые тэммоку прилетают оттуда. И ветер дует с Островов Лотоса. Если встать под этот ветер, станешь моложе.
— Ну, мне пока незачем, — подмигивал Кенну. — Да и тебе — что, по колыбели соскучился?
— Смешной ты, Кенну. Сам же веришь в это. А признаться не желаешь.
— Поживи с мое, повидай, сколько я, тоже станешь таким. Ты не смотри, что я молод. Я за свою жизнь, почитай, треть Тхай-Эт обошел.
— А я и забыл, что ты у нас старичок, опытом умудренный… или нет, ты — рыжий лис, притворившийся человеком. — Он легонько дергал его за пышный хвост на затылке.
За зиму кожа Йири слегка посветлела и была теперь золотистой. Он немного подрос, однако самоувереннее не стал и в толпе был не заметен — молчаливый, смотрящий вдумчиво, опускающий ресницы.
— В тебе и вправду есть северная кровь. Ты похож на ри-ю, только ты лучше, — говорил Кенну.
— Ты судишь по словам господина Хиранэ?
— Да я и сам их видел, — парень хитро прищурился. — Невысокие, юркие такие, с виду — мелочь, плевком перешибешь. А поди ж ты — как полезут, так хуже мышей напасть.
— Спасибо, — рассмеялся Йири, рисуя углем на камне забавно-свирепую рожицу.
— Я говорю, есть в тебе эта кровь, — пояснил Кенну. — У них кость мелкая, лица острые. Да и глаза зеленые у всех, почитай. И много ее, этой крови, по Тхэннин гуляет…
Йири поплотней запахнул кэссу.
— А ты смотри, осторожнее, — задумчиво продолжал Кенну. — Много вокруг всяких… Ты хороший мальчишка. Только защищаться совсем не умеешь.
— Может, и сумею, Кенну, — усмехнулся подросток. — Там видно будет. Не вся ведь защита — кулаками махать.
— Это смотря где. Ну, да я пока с тобой, — полушутя-полусерьезно заметил Кенну, и голос его был много теплее, чем обычно.
Крепко они сдружились. И чем дальше, тем больше хотелось Йири довериться рыжему караванщику.
— Ты любишь кого-нибудь? — спросил он однажды. Кенну чуть не подавился похлебкой.
— Вопросики у тебя! Себя — кого же еще?
— И все?
— Слушай, мне всего девятнадцать лет. и я не собираюсь лишать себя радостей жизни из-за какого-то одного существа.
— А… — Йири не договорил.
— Понятно. Сколько тебе, братишка?
— Мне? Я родился в самом начале месяца Рыси. Вероятно, уже тринадцать. Хотя я не надевал белую тэй — я же ушел с караваном.
— И уже угораздило? Бедняга.
— Нет. Так… жизнь полнее. Хотя… и у тебя своя правда.
Оба замолчали, слушая пробовавших голоса лесных сверчков.
— Да, не знаешь ты жизни, — неожиданно зло сказал Кенну. — Сердце у тебя еще детское. А по годам ведь почти уже взрослый. Не трать жизнь на эти бредни пьяного пересмешника, ну их… Ты ее себе придумал — кто б она ни была.
— Не знаю…
— Зато я знаю. В монастыре ты был, а в Алом квартале — ни разу. Это неправильно. Там танцы, музыка, смех, красотки. Ведь ты тоже хорош. Пойдем со мной! Скоро будем в городе — идем!
— Да не знаю я, Кенну…
—Ты… просто какая-то зверушка лесная. Чего ты боишься? Жизни?
— Я? Нет.
— Тогда идем. Не бойся, я не брошу тебя в погоне за ашриини.
— Ты хороший, — улыбнулся Йири. — И все же — я пока не решил.
…Он тихо напевал что-то, склонившись над лижущим хворост язычком пламени — новорожденным костром. Голос был — шелест ветра, едва различимый, но верный. Казалось, мелодия не хочет покидать губ, на которых возникла. Кенну прислушался — темные, мягкие звуки; такие песни поют малышам в деревнях, ласковые и печальные песни. В этой было что-то о конях, речном тростнике и ожидании. И Кенну, беспечный, порою развязный, не осмелился подойти ближе.
Менялось что-то вокруг — или менялся он? Теперь караванщики обращались с ним иначе — уважительней, что ли. Старший, Хиранэ, только улыбался краешком рта и чуть качал головой, глядя на Йири. Теперь даже Райху придерживал язык. Как-то раз даже пробовал поговорить по душам. Странно это было. Рассказывал о мытарствах своих — человеком оказался, хоть и с не в меру злым языком.
И все же Кенну не дозвался его в Алый квартал. Йири хотелось взглянуть на танцы и представления, он видел их только во время остановок в селениях — туда забредали циркачи и прочий веселый люд. Остальное же влекло и отталкивало одновременно. Он никак не мог отказаться от того, что чувствовал, вспоминая Лин. Не только не мог — не хотел.
Как-то старый корзинщик рассказывал ему про человека, потерявшего любимую и жившего на поросшей сосновым лесом горе. Тридцать лет он сочинял песни о пропавшей подруге, а на тридцать первом году встретил девушку, похожую на нее, как два гречишных семечка сходны между собой. Он пел ей вечер и ночь, а потом умер. А девушка, по слухам, появляется на склонах той горы во время тумана…
Йири знал, что жить мечтами и ожиданиями — не для него. Он отвечает за тех, кто остался дома. Значит, нужно идти вперед, а не тосковать на горе.
— Ты еще совсем ребенок, — сказал ему Кенну. — Не думай, что пережил встречу всей своей жизни. Плюнь и забудь. Или не забывай, но не сохни.
Йири пристально посмотрел на него.
— И так, и не так. Но считай, что ты меня убедил.
Сорвал травинку, растер в пальцах.
— Ветер дует с разных сторон. Посмотрим, что мне сможешь показать ты.
А на Севере становилось все неспокойней. Северо-восток всегда отличался норовом, но сейчас беспорядки затронули и области северо-запада.
Приходилось принимать жесткие меры. Многие лишились всего. Нищих в Тхай-Эт не терпели — здоровых отправляли на работы, а ни к чему не пригодных принимало Небо и по своим законам судило.
В провинции Хэнэ было довольно тихо, жителям дали даже кое-какие поблажки — слишком уж много бедных деревень насчитывалось там, взять все равно было нечего.
А диких пчел не стоит дразнить…
