Татьяна Апраксина - Цена Рассвета
— Да, действительно. А что, собственно, тут у вас произошло? — задал вопрос, который нужно было задать еще два часа назад, Анджей.
Парочка дипломатов, перебивая друг друга, принялась рассказывать.
— Спасибо, спасибо, хватит! — замахал руками Анджей, когда повествование от основной сюжетной линии, уже трудами одной панны Новак, уклонилось в ерунду фасона кто, как, что и кому сказал. — Я не следственная комиссия. Теперь сделайте одолжение, пойдите спать. От вас больше ничего не требуется. Я рад, что по крайней мере эта жопа нам больше не грозит.
Счастливые молодые раздолбаи в дверях синхронно кивнули. Не будь блондин обладателем роскошной синринской косы, Кантор принял бы их за брата с сестрой. Нормальные такие молодые ребята… молодые? Да уже четвертый десяток разменяли, только что-то не заметно.
— Ох, сынок, — тяжело вздохнул профессор. — Я понимаю Арью, она ничего иного сделать не могла. У нее это в крови — не обогнуть препятствие, не подумать, препятствие ли это, а просто стереть на бегу с лица земли. Все, что покажется опасным или чужим. Но ты-то всегда был умнее и…сложнее. Разве ты не понимаешь цену этой выходки? Мы могли сделать такой шаг вперед. Могли…
— Они уже сделали шаг. По нашей планете, — гневно зыркнула здоровенными глазищами панна консультант. — Теперь разгрести бы последствия…
— Это не люди. Они нам чужие во всем и не нужны, — добавил ее ухажер. — Мы сами.
— Дети, дети… — еще раз вздохнул старик. — Еще б вы умели сами, да и кто ж вас теперь научит? Это и вправду были не люди, что ж вы их судить-то взялись по нашим меркам? Мы потеряли, ох, сколько мы всего потеряли…
— Но…
— Освободите помещение, — напомнил Кантор. Что толку теперь жалеть? Потерявши голову, по волосам не плачут. Великие перспективы поманили самым краешком и исчезли, не дав опомниться. — Спокойной ночи!
Проводив их и прикрыв дверь, президент задал Чеху второй насущный вопрос:
— А как мы, собственно, заберемся туда, куда нужно?
— По связям второго уровня. Тебе она вроде как не чужая, да и мне. А трудно не будет, с такой-то компанией. Кабы не было слишком легко…
— Ну что ж, не будем тянуть.
Подходящее помещение нашлось быстро. Маленькая гостиная на вольнинской половине базы. Анджей окликнул пробегавшего мимо спецназовца, распорядился, чтобы тот обеспечил охрану у двери.
— Нас никто не должен беспокоить. До, — Анджей бросил взгляд на нарукавные часы, — семи утра. Что бы ни случилось. О черт, сюда ж еще синринцы прибудут скоро…
Пришлось дождаться прихода командира группы и отдать ему целую кучу распоряжений: с синринцами не конфликтовать, но и слишком много воли им не давать, пострадавшего отправить к ним как можно скорее, второго любой ценой пока что задержать и при необходимости взять под арест по любой причине, охранять, как объект государственной важности. Вольнинскую консультантку тоже охранять так же бдительно, но не ограничивать в перемещениях и вообще никаких препятствий не чинить.
— Кроме… вот сюда их пускать до семи не нужно.
— Разрешите выполнять?
— Выполняйте, — кивнул Анджей.
Он искренне надеялся, что командир справится со всем, что навесил на него президент. Синринцы до сих пор вели себя, как солнышки ясные, и вероятность того, что они вдруг решат повоевать, была невелика. Все остальное уже не волновало.
Он вспомнил Арью, лежавшую в коме на койке медблока. Анджей надеялся, что слишком далеко жена уйти не успела. Если есть хоть минимальный шанс догнать ее и вернуть — Кантор им воспользуется. Не из-за страшных картинок пророка Ефимова. Не ради спасения мира от глобальных катастроф. Этим, если ему угодно, пусть морочится профессор Чех. Это его жизнь и его точка зрения. Мотивы Анджея были куда прозаическими: он слишком много задолжал этой женщине и теперь видел только одну возможность исправить ошибки. Не ради спасения мира, но ради спасения одного-единственного человека.
Всю жизнь он с холодной расчетливостью ходил по головам. Этот упрек многие бросали ему в лицо. Анджей пожимал плечами и соглашался, не понимая и не принимая эмоций, с которым люди констатировали этот факт. Одна-единственная голова, даже его собственная, не стоила дорого. Один человек беспомощен, важны лишь общности. Вид, социум, государство. То, что может жить и развиваться не жалкую неполную сотню лет, а тысячелетия. Только на это стоило работать, только такими категориями мерить.
Ради выживания государства можно было делать все, что угодно. Любые средства оправдывали одну-единственную цель: существование человеческой культуры, кипящего страстями и идеями муравейника. Цивилизация Вольны родилась в муках борьбы за выживание на чужой планете, без обещанной поддержки, без большей части знаний и умений материнской культуры. Все пришлось создавать практически с нуля — по сведениям, загруженным в информационные блоки корабля, зачастую обрывочным и не вполне понятным.
Сейчас он готов был бросить все, на что работал с двадцати лет, ради одного-единственного человека, ради одного муравья из девятисот миллионов. Не потому, что Арья была экстрой креста, надеждой на перемены, инструментом, чтобы разрешить кризис, к которому пришла культура Вольны. С этим теперь, когда Прагма так неожиданно ушла, могли справиться и люди.
Потому что он любил ее и хотел, чтобы она жила.
Ради этого он готов был умереть в самоубийственном броске в те сферы, где он был жалкой беспомощной тенью. Ради этого он готов был умереть, не увидеть, как другие завершат то, что он начал. Умереть ради того, кого любишь — идея под стать романтичному подростку или старому сентиментальному дураку вроде него.
Часть монолога он невольно проговорил вслух, потому что услышал голос сидевшего рядом в кресле профессора Чеха:
— Мы умираем только за то, ради чего стоит жить. Это сказал давным-давно один мудрый и добрый человек. Такая вот штука жизнь, сынок…
Анджей улыбнулся, не открывая глаз. Мягкий подголовник кресла, наконец-то сброшенный тяжелый скафандр. Бокал вина, выпитого на пустой желудок, плескался между ребрами теплой лужицей. Хотелось закурить, но сигарет с собой не было, а в остальном он чувствовал себя вполне сносно. Теплый ветер уже бил в крылья, приглашая взлететь.
Арья заблудилась во тьме. Не помнила, кто и что она такое — то ли ветер над водой, то ли сама вода. Все эти понятия — «вода», «ветер», — приходили словно откуда-то извне. Она не чувствовала себя. Была только точка, в которой пересекались обрывки мыслей и чувств. Иногда ей казалось, что она слышит голоса, но они слишком быстро обрывались, и — все равно никто не звал ее. Она надеялась, что какой-то из голосов окликнет ее по имени, и тогда она вспомнит, что она такое.
