Сергей Андреев - Особый контроль (сборник)
Лаптев даже улыбнулся:
— Да вы не волнуйтесь. Не такие согласования “пробивали”. Может, недельку и покрутимся, ну максимум две — и от этого добра… Поминай как звали.
— По мне так пусть и вовсе остается, — бросил Виктор, — мне она не мешает. На этом месте ни одного строительного объекта не будет.
— Не совсем так, — мягко поправил Лаптев, — я смотрел проект: здесь должна быть танцплощадка.
Они остановились у надгробия. Недавно подновленная бронзовой краской надпись гласила, что здесь покоится Василий Андреевич Белов, участник революции и гражданской войны, бывший председатель горисполкома.
— А епархия возражать не будет, — продолжал Валентин Семенович, — я давно заметил, что они стараются отношений не обострять. И потом, мы даем выгодную замену. Кстати, вот что я думаю: можно сразу сказать, что за ремонт и отделку на новом месте берется ваше управление. Пока что у вас ведь будут маляры свободны — а платит церковь хорошо, кто у них работал, остался доволен.
— Я поговорю, — неопределенно пообещал Кочергин, заметив выходящего из дома священника джинсового парня, — а сейчас, извините, я должен вас оставить. Если что понадобится — где вас искать?
— Сейчас обед, — Лаптев посмотрел на часы, — а потом я буду у себя. В шестнадцать — совещание… Вы приглашены?
— Начальник будет.
— А потом, возможно, заеду сюда.
— Хорошо, — кивнул Виктор, — до встречи.
— Танцплощадка, — негромко произнес чуть хрипловатый голос, тот самый, что бросил реплику о лаптевской казуистической уловке в разговоре там, на площадке. — Будут здесь прыщавые юнцы гоготать, прыгать и щупать своих сопливых девах.
Виктор стремительно оглянулся на голос.
На серой плите сидел, обхватив сцепленными в замок прозрачными пальцами согнутое прозрачное колено, знакомый уже по явлению в лаптевском кабинете некто в кожанке.
Видение продолжалось какую-то секунду и растаяло.
Виктор, ощущая в левой стороне груди непривычный холод и томление, пошел к главной аллее.
ГЛАВА 10
“Ну вот и поговорили, — подумал Виктор, выходя из дома священника. — Странно… Как будто еще в одной канцелярии побывал…”
В руках у него был старый номер “Журнала Московской патриархии” со статьей об Осинецком. Естественно, он сразу же разыскал могилу архиепископа и остановился перед плитой с декоративной бронзовой “лампадой”, возвышающейся над диоритом.
“Такой человек… — промелькнуло у Виктора, и вдруг на втором слое сознания прошла еще одна мысль: — Разве важно, какой человек был? Это же у Собакевича, кажется, мертвые души имели ценность в зависимости от профессии человека при жизни. Ценность в другом…”
И — тут же отогнав от себя эту мысль — присел на каменную скамеечку у могилы Осинецкого.
— Вы нервничаете, молодой человек, — раздался чуть надтреснутый голос.
Кочергин вскинул голову.
Прямо над ним, на лесенке, уходящей вниз, в темную прямоугольную глубину, восседал старик с пронзительными серыми глазами на лице аскета. Прозрачный, точно как веете, кто появлялся прежде.
— Есть немного, — признался Виктор, хватая открытым ртом внезапно сгустившийся воздух и одновременно силясь вспомнить, как называется это красивое одеяние из златотканой парчи.
— И все же, полагаю, вы не совсем правы, так оценивая ваш разговор с отцом Александром.
— Что тут оценивать. Ему все равно, в том числе…
— Склонен полагать, что вовсе не все равно. Ему выгодны происходящие пертурбации. Он человек опытный и хорошо усвоил, что все социальные катастрофы усиливают религиозность. И также не упустит случая оказаться в центре внимания.
— Катастрофа? — спросил Виктор и машинально пошарил в кармане, там, где обычно лежал портсигар. — Я думал, что здесь, в сущности, совсем небольшое событие…
— Да, пожалуй, — согласился Граф, — событие и в самом деле небольшое, однако же способное вызвать немалое смущение в умах.
— Так что же, ляжем поперек прогресса? — с вызовом спросил Виктор, как раз с облегчением вспомнив, что с курением завязано накрепко. Дыхание выровнялось.
— Зачем же, — удивился Граф. Мне кажется, только недалекие и эгоистичные люди могут призывать к остановка прогресса. Он дает пищу голодным, одежду нагим, кров бездомным. И что важно — не за счет такого труда, как в прошлые времена, — труда, недостойного человека. Прогресс заменяет прежний труд, доступный и скотам, а значит, достойный скотов на новый, истинно человеческий, не так ли?
— Да, пожалуй… — несколько озадаченно произнес Виктор.
— Но не надо забывать, во имя чего он — прогресс; не забывать о душе, без которой человек, щедро наделенный благами земными, — жалкая тварь, не более. Лишь то прогресс, что позволяет возвысить душу…
— Вот что мне всегда не нравилось, — раздался рядом уже знакомый Виктору хрипловатый голос, — что у вас вроде как монополия на душу. Чуть о душе да о сердце — значит, вера, батюшка, святые дары и аминь. А если кто не крестится или, того хуже, вовсе безбожник, то, выходит, и души в нем никакой нет, не человек, а гроб повапленный.
Переведя взгляд, Виктор увидел старательно начищенные сапоги и диагоналевое галифе — все такое же призрачное, как и на первом собеседнике.
— Видите ли, Василий Андреевич, даже допуская полемическое заострение вами проблемы, я не могу согласиться с таким искажением нашей позиции… Впрочем, молодому человеку наш спор не интересен…
— Да-да, я пойду, — быстро произнес Виктор и, поднявшись, направился к машине, забыв даже попрощаться.
Василий Андреевич подождал, пока Кочергин рванул с места “Москвича” (до этого зачем-то подняв и тут же опустив стекло), и машина, выпустив сизое облачко, выкатилась за ворота. Потом он повернулся к Осинецкому.
Старик, помаргивая, смотрел вниз, на тяжелый оранжевый бульдозер, сползающий с трейлера у ворот.
Оба молчали, будто ожидая, пока мимо них не пройдут, жестикулируя, люди из церковного совета. Затем Белов сказал:
— Вы решили вмешаться.
Он привычно похлопал по карманам в поисках трубки и привычно поморщился.
— Не совсем так… Но важно было понять, что же происходит. И что это за человек. И шире — что же это за люди сейчас.
— Люди как люди, — проворчал Василий Андреевич, — а если дать им волю, пять сотен душ вытопчут и глазом не моргнут!
— По-видимому, так… И не пятьсот; не знаю, сколько им надо пролить крови и погубить невинных, чтобы опомниться…
— Может быть, и одного достаточно — надо только всем и каждому втолковать.
