Елена Клещенко - Мир Стругацких. Полдень и Полночь (сборник)
Внезапно спрут потеплел в ладони, рука Руматы сама потянулась к экрану. Спрут распух, распустил щупальца, он стал мягким, податливым, как пластилин. Рука втянулась в экран. Костяшки пальцев щёлкнули по пивной кружке на столе. Вокруг них начало сгущаться голубоватое облачко. Румата понял: еще миг, и его втянет полностью. Он отдёрнул руку, отпрянул назад, в бункер. Спрут вновь стал холодным и твёрдым.
Румата шагнул к следующему экрану. Внизу была надпись на итальянском. Мысленно поблагодарив институтских преподавателей, он прочитал: «Рим – открытый город»[5].
Хрупкая женщина в черном бежала через площадь, вдоль рядов автоматчиков в железных касках. Раскинув руки, словно крылья, упала, скошенная автоматной очередью.
…Теперь не уходят из жизни,
Теперь из жизни уводят…
Румату передёрнуло, прошибло ознобом. Он понял. Наивные ученые из Института Экспериментальной Истории думали, что фашизм уничтожен. А он взял и выжил. Окреп во влажных лесах Бразилии, набрал силу в аргентинской сельве. А сейчас хваткими щупальцами спрута опутал Арканар.
Пока пламенные коммунары строили космические корабли, инженеры спрута создавали временные порталы. Пока земные историки рассуждали о Проблеме Бескровного Воздействия, спрут собирал и вооружал серых штурмовиков.
– Подумать только! – ошарашенно пробормотал Румата. – До сих пор на Земле воображают, что самыми сложными проблемами занимается нуль-физика.
Спрут был одновременно везде: и в настоящем, и в прошлом, и в будущем. Подобно китайскому дракону, что кусает себя за хвост. Щупальца тянулись сквозь хронопорталы, затягиваясь петлёй на горле истории. Той истории, которую он, Антон, еще не ставший Руматой Эсторским, сравнивал с Анизотропным шоссе. Он-то думал, что скелет прикованного к пулемету фашиста остался там, у взорванного моста. Но черный провал рта мёртвого пулемётчика скалился на него с экранов сейчас.
Он, Румата, видел страшную тень, наползающую на страну, но никак не мог понять, чья это тень. Мы не физики, мы – историки, вспомнились слова дона Кондора. У нас единица времени, не секунда, а век, и дела наши – это даже не посев, мы всего лишь готовим почву для посева.
Всходы взошли. На сотнях планет история идет своим чередом. Но туда уже пришел спрут. Пока они выжидали, осторожничали, примеривались да нацеливались, звери ежедневно и ежесекундно уничтожали людей.
И если кто-нибудь даже
Захочет, чтоб было иначе,
Бессильный и неумелый
Опустит слабые руки,
Не зная, где сердце спрута
И есть ли у спрута сердце…
У спрута есть сердце. Вот оно – Румата его нашел. История – не Анизотропное шоссе с движением в одну сторону. История – это спрут, закинувший щупальца сквозь пространство и время.
Кто-то из великих сказал, что первая жертва фашизма – это разум[6].
Разум землян, обернутый в розовую, сладкую вату общества коммунаров, успокоился и задремал, покачиваясь на ласковых волнах гуманизма. Сглаживание углов, защита Арканара и арканарцев от явных исторических ошибок, пережитых в своё время землянами и Землёй, – как красиво звучали основные постулаты Института Экспериментальной Истории.
Румата шагнул к центральному экрану – самому большому, оправленному в золочёную раму. Достал чемоданчик, похожий на почтовый конверт. Чемоданчик передала с Земли Анка. Она, единственная, поверила. Нет, не благородному дону Румате – она поверила Антону, которому не хотели, не смели верить коллеги, теоретики и практики, умные, вдумчивые, рассудительные, осторожные люди.
Золочёная рама была собрана из щупалец спрута, змеящихся по стене. Вместо присосок на конце каждого щупальца поблескивала вытянутая золотистая молния – знак «СС». На экране был королевский дворец и дон Рэба в опочивальне. Спрут вновь потеплел, размяк, налился багровым и превратился в сердце. Оно забилось в ладони, стремясь к хозяину.
– Подожди немного, – сказал Румата спокойно.
Из Анкиного чемоданчика он достал мину. Аккуратно пристроил к лицевой панели пульта управления, установил временной механизм на полминуты. И вскинул к экрану руку с сердцем спрута.
– Пошёл!
Румату подхватило, втянуло вовнутрь. За спиной прогремел взрыв. Румату швырнуло в покои дона Рэбы. Он покатился по полу, больно ударившись плечом о край стола. Спрут вырвался и прыгнул в руки хозяина. Румата вскочил на ноги, рванул из ножен мечи. Враг стоял напротив. Дон Рэба. Не высокий, но и не низкий, не толстый и не очень тощий. Не блещущий никакими особенными мыслями. С лицом, которое не запоминается, которое похоже сразу на тысячу лиц. На тысячу щупалец спрута. Усреднённое ничто. Идеальная оболочка, которую можно заполнить всем, чем угодно.
Три года назад он вынырнул из заплесневелых подвалов дворцовой канцелярии, мелкий, незаметный чиновник, угодливый, бледненький, даже какой-то синеватый. Потом тогдашний первый министр был вдруг арестован и казнен, погибли под пытками несколько одуревших от ужаса, ничего не понимающих сановников, и словно на их трупах вырос исполинским бледным грибом этот цепкий, беспощадный гений посредственности. Он никто. Он ниоткуда. Шепотом поговаривали даже, что он и не дон Рэба вовсе, что дон Рэба – совсем другой человек, а этот бог знает кто, оборотень, подменыш.
Так и есть. Подменыш. Подлинное лицо спрута. Без усиков щеточкой, как у Адольфа. Без холодной надменности Муссолини. Смешно, подумал Румата, я три года следил за ним и не понял, что он такое. Впрочем, если бы он следил за мной, тоже ни черта бы не понял.
Румата рванулся, лезвия мечей серебряными дугами прошили воздух. И – не достали. Рэба метнулся к гобелену на торцевой стене. Спрут в его руке полыхнул багровым. Рука дона Рэбы втянулась в гобелен. Голубоватое облачко окутало его силуэт.
На мгновение Румата замешкался. Дон Рэба смотрел на него холодными, рыбьими глазами навыкате. В них не было страха. В них было нечто такое, отчего Румата растерялся, запутался. За долгие годы в Арканаре он многое повидал в глазах тех, кто оказывался перед лицом смерти: страх, мольбу, даже надежду. Но он никогда не видел… додумать он не успел. И удар нанести не успел. Над головой громыхнуло, рявкнуло, помещение заволокло дымом.
Патрульный дирижабль… усыпляющий газ, – теряя сознание, понял Румата…
– А потом? – спросила Анка.
Пашка отвел глаза, несколько раз хлопнул себя ладонью по колену, наклонился и потянулся за земляникой у себя под ногами. Анка ждала.
– Потом… – пробормотал Пашка. – В общем-то никто не знает, что было потом.
