Михаил Савеличев - Догма кровоточащих душ
Но Ханеки висела безвольным фантошем, зажатая пальцами "меха". И Ошии боялся положить ее на пол, отпустить из своих рук, пусть даже они превратились в мертвые стальные сочленения, но все же это его руки держали девушку над разверстой под всеми ними бездной.
- Беру управление, - сказал Каби.
- Подтверждаю, - ответил Ошии. Пот крупными градинами стекал по лбу и вискам, собираясь в ложбинке между ключицами едкой лужицей. - Направление - катапульта.
- Вижу...
"Мех" продирался сквозь плотные, почти материальные пологи сияния, осторожно переступал через растекающиеся золотые реки и уворачивался от огромных, неторопливых шаровых молний, которые черными сферами перекатывались от разрядника к разряднику.
Каби чувствовал, что систему управления постепенно начинает лихорадить, машина с ощутимой задержкой реагирует на сигналы, а ее движения все менее точны.
А тем временем воздух еще больше пропитывался золотом, мириадами червонных искр вспыхивая от каждого движения, повисая эфемерными голограммами всего того, что не могло покоиться в преддверии окончательного слияния со светом творения.
Каби казалось - они попали внутрь громадного иллюзиона, заполненного живыми фантомами, среди которых, если постараться, можно увидеть и их "мех", чьи множественные огненные копии сверкающей полосой расплывались по всей траектории движения, и Ханеки, обвисшую на манипуляторах машины, и Ошии, и Каби, словно два огненных плода, свернувшиеся во чреве стальной матки в ожидании мучительных схваток.
Кольца манипуляторов продолжали стягиваться, уплотняться, и вот Ханеки приближается к скошенному лбу "меха", к холодному созвездию окуляров, созерцающих ее безвольное тело. Она ощутила холод брони, распласталась по ней новорожденной бабочкой, вцепилась в скобы и прижалась щекой к машине.
- Простите меня, простите меня, - всхлипывала девушка, - простите... простите...
- Все будет хорошо, Ханеки, все будет хорошо, - шептал Ошии словно бы в ответ, как будто девушка могла услышать его сквозь бронированную кожу "меха".
Они упрямо двигались к вертикальным направляющим аварийной катапульты, оставалось сделать несколько шагов и ступить во владения пробуждающегося спрута, который уже жадно шевелил клубком щупальцев, готовясь вцепиться в "мех" и одним рывком вытащить его на поверхность.
Несколько шагов. Только несколько шагов.
Но внезапно все изменяется. Некто резко сдирает надоевшую декорацию, мир мнется, топорщится, рвется, из прорех плотными струями извергается полиаллой, тут же вскипая и выделяя аниму. Тысячи молний сплетаются в грандиозный кулак и ударяют в трепещущие остатки энергостанции, туда, где "мех" тщится дотянуться отчаянно выброшенными вперед манипуляторами до ленивого спрута катапульты.
- Ханеки!!! - кричит Ошии, безнадежно пытаясь освободиться от присоски коммуникатора и страховочных лент...
- Нет... - хрипит ослепший Каби, вырвав руки из липкой субстанции управления и раздирая в кровь щеки, только бы дотянуться до того, во что превратились его глаза...
- Простите меня... - последний раз повторяет пустая оболочка того, что когда-то было Ханеки, а теперь - могучий, полноводный источник нового света творения... рас-творения...
23
- Я понял, почему анима-коридор не выключен, - сказал Идзуми. - Его выключат прямо сейчас. Понимаете, кэп?
- Держи штурвал, пилот, - ответил Танаки.
- Мы вылетим в техиру и... Что тогда будет?
Мир вокруг выцветал. Бледнело небо, по глубокой синеве, за которой так привычно чудилась бесконечность, расползались амебоподобные пятна. В них перетекали, бушевали, распадались и вновь соединялись все оттенки серого. Неприятно серого. Той бугристой пустоты, которая всегда тайком проглядывала сквозь золото анимы.
Машина выла, двигатели послушно пожирали пространство, радары впитывали колебания эфира, а в узких стальных телах ракет таилась великолепная физика предстоящего всесожжения. Громадное треугольное тело продолжало ввинчиваться в истончающуюся иллюзию мира, в майю, которой Итиро Такэси вынес окончательный приговор.
- Я вижу цель... то есть, я вижу город, кэп!
Танаки хотел сказать, что это невозможно, что в полутьме, в плотном титановом коконе они лишь придатки безжалостных машин, которые слепы в человеческом понимании, и единственное, что дано им видеть в преддверии гибели - небо, бывшее небо птиц и пилотов, пожираемое техирой.
Но вдруг увидел и он. Увидел все. Он был везде и нигде. Взорвался, расширился до последних пределов мира, одновременно продолжая висеть спеленатой куклой в рубке ракетоносца.
- Это бред...
Так должна взрываться звезда, подчиняясь больше ничем не сдерживаемой силе освобожденной души, смертельным ливнем рвущей пламенное тело, разбрасывая на холодном лежбище мертвого космоса студенистые ошметки сверкающего тела, но оставляя позади, внутри себя плотный комок темной материи, родовое семечко, обреченное на медленное усыхание.
Откуда он знает? Откуда он ведает судьбы звезд в чужом мироздании? Его вселенная лишена протяжения и времени!
Такэси Итиро смеется металлическим смехом, громыхает мертвыми колоколами опустелого мира:
- Творить звезды не менее приятно, Танаки, чем их взрывать!
Пальцы безжалостно сминают освобожденную душу, уплотняют, приближают к черному зернышку абсолютной пустоты, невозможной геометрии...
- Я не хочу! - кричит Танаки. - Я не хочу снова и снова сгорать!
- А на что еще годна душа человека? - удивляется Итиро. - Уж поверь мне, кэп, но только на то, чтобы гореть и сгорать! Пребывать в вечной пустоте и оставаться в вечной пустоте, пока галактики не остановят свой бег, пока мир не насытится металлами, и даже самые эфирные души не отяготятся пыльным проклятием эволюции, и тогда... И тогда я решу, что мне делать! Сжать кулак или разжимать его дальше.
Танаки чувствует как бесчисленные стальные челюсти вгрызаются в звездный ветер сверхновой души, как быстро остывают кусочки бренной плоти, насыщая пустоту и болезненно вонзаясь в нежные эфирные покровы. Он еще расширяется, распадается мощными ливнями корпускул и волн, но это лишь тень, отзвук, эхо. Она столкнется с одинокими планетами, населенными случайной плесенью как бы жизни, и изольет на них отблеск давно угасшей звезды.
Идзуми жарко. Ему кажется, что рядом полыхает огромный костер, вздымаясь до неба, и если задрать голову, то видно - от его многоглавого тела отрываются яркие блестки и продолжают свое последнее путешествие в падающие небеса. Каждая блестка - чья-то душа. Каждая душа - лишь крохотная блестка мирового пожара.
Согласно любому справочнику по физике, металлы по достижению критической температуры начинают плавиться. Тусклые пятна - текучие зародыши расплава - постепенно багровеют, затем в них возникают мелкие переливающиеся искринки, ими полнится угрюмая плоть тяжелой массы, искринки сливаются в нити, нити сплетаются в клубки, а уж из них неумолимая физика вяжет скворчащую плоть метаморфоза твердого и надежного в текучее и предательское.
