Федор Ильин - Долина новой жизни (с илл.)
— Вы нездоровы? Тогда вам лучше было бы идти домой.
— Я и пойду.
— А я непременно вас навешу сегодня вечером. Впрочем, может быть, я буду занята, тогда я приду завтра или… послезавтра.
— Приходите, когда хотите, хоть через неделю.
Мартини, не прощаясь, повернул к выходу с катка. Милли посмотрела ему вслед.
— Сердится. Это постоянное его недовольство раздражает меня, лучше нам прекратить видеться.
Мей принял красивую позу, проговорил:
— Не надувайте губки, Милли, и не портите настроения.
Новая толпа вливалась на каток. Летающие люди прибывали со всех сторон. Вдали слышались веселые, возбужденные крики, вокруг раздавались оживленные голоса. Солнце сияло и грело, а ветерок нежил и ласкал людей.
Часы прозвонили десять. Мартини встал из-за письменного стола.
В открытую дверь с веранды тянуло холодком, свежестью.
Он подошел и вгляделся в темноту.
Вдали, под горой, блестели огоньки станции тюба. Левее вырисовывалось туманное пятно — селение Старые копи. Черные громады гор только угадывались на фоне неба. Вдоль садового забора прошуршал большой освещенный автобус с пассажирами. Высоко над домом пронесся пассажирский аэроплан с прожектором, пронизывающим темноту.
Мартини стоял, оперевшись о косяк двери, и мысль о Милли неотступно преследовала его.
Четыре дня тому назад он возвращался домой. Двое влюбленных, щебеча что-то друг другу на ухо, шли ему навстречу. Завидев его, они изменили направление и скрылись в темноте. Сомнений не было: это Милли и Мей.
Вчера в саду на скамеечке он снова заметил их. Они были так заняты разговором, что не обратили внимания на его приближение. Слышался шепот, поцелуи. Они сидели так тесно! Какой ужас! В глазах у него потемнело, хотелось кричать, бить и его и ее. Дикое, звериное чувство… Ноги подкашивались, руки тряслись. Влюбленные не знали, какая опасность грозила им. Какой-то прохожий, схватившись за фонарный столб, боролся сам с собой, не зная, что ему делать. Благоразумие цивилизованного человека, привыкшего обуздывать свои страсти, победило. Он ушел, шатаясь, как пьяный, и, войдя в свою комнату, повалился на диван, рыдая и колотя кулаками по своей бедной голове. Потянулись тяжелые дни раздумья, когда вспоминаются все мелочи, все слова, когда все переоценивается, когда человек чувствует, что выхода нет. Голова кажется налитой свинцом, неспособной правильно мыслить.
Теперь, всматриваясь в темноту, Мартини думал: «Разве я мог надеяться удержать около себя это молодое создание? То, что должно случиться через какое-то время, случилось сейчас. Надо побороть себя и примириться с неизбежным. Я должен быть благодарен ей за минуты счастья. У нее своя жизнь, она не может жертвовать ею ради меня… И все же, какой удар! Разве сознание неизбежности может облегчить страдание? Страдание раздирает мне сердце. Лучшее, что вы можете сделать, несчастный Филиппе, это покончить со своим бренным существованием! «
Мартини отошел в глубину комнаты и долго стоял неподвижно. Он не слышал шагов на веранде и не видел, что в дверях появилась та, мысль о которой сверлила его голову день и ночь за последнюю неделю.
Милли, волнуясь и едва сдерживая дыхание, пристально рассматривала еще недавно близкого ей человека.
Отчаяние, выражавшееся во всей его фигуре, тронуло ее. Решение сказать ему всю правду было поколеблено. Хотелось утешить, облегчить его мучения, хотя бы ценою лжи.
— Бедный, бедный Филиппе, как мне жаль вас, — прошептала она. Она сделала легкое движение. Мартини опустил руки. Глаза их встретились. Они долго молчали.
— Филиппе, я пришла, я давно собиралась, но…
— Не надо, не надо, Милли! — закричал вдруг итальянец. — Не говорите ничего в свое оправдание.
Молодая женщина подошла ближе.
— Филиппе, вы выглядите ужасно, вы нездоровы?
— Да, я нездоров, я очень нездоров. Но это пустяки. Вы пришли, я очень рад. Садитесь сюда, на диван. Я сяду в кресло, поговорим. — После томительной паузы, во время которой они сидели не глядя друг на друга, он повторил: — Поговорим.
Милли молчала. Язык положительно отказывался ей повиноваться.
— Расскажите, как вы проводили время? — глухим голосом спросил Мартини.
— Я много работала… гуляла.
— С Меем?
Милли прямо взглянула на своего собеседника и вдруг решительно заговорила:
— Да, с Меем. Вот по этому-то поводу я и пришла к вам. Мне надо сказать вам, синьор Мартини, нечто очень важное. Мне кажется, вы уже догадываетесь.
— Не трудитесь, Милли, я все знаю.
Маленький итальянец внезапно вскочил и, потрясая кулаками, разразился целым потоком слов.
— Как вы решаетесь приходить сюда? Вы убиваете человека и желаете насладиться видом его страдания! Вы бессердечное, бездушное существо! Когда вы не были женщиной, вы были лучше. Приобретя женский инстинкт, вы не приобрели присущих женщине нежности, сострадания, кротости. Вы лживы и порочны. Вы распущены! Вы думаете, что я позволю вам шутить с собой? Я не игрушка! Поиграли и поставили в сторону и взялись за другую игрушку. Нет!
— Синьор Мартини, синьор Мартини! — Милли старалась перекричать пылкого итальянца. В отчаянии она сделала несколько шагов к дверям. — Он поймал ее за руки и, с бешенством сжимая их и выкручивая, ревел:
— Если вы не будете принадлежать мне, то вы не будете принадлежать никому! Я раздавлю этого болвана Мея, как насекомое.
Громкие рыдания Милли сразу охладили весь пыл несчастного влюбленного. Вид его резко изменился, глаза выражали сожаление, руки разжались, и он опустился к ногам молодой женщины. Он протягивал к ней руки:
— Милли, дорогая моя, простите меня, я не знаю, что делаю. Я схожу с ума, Милли, я не могу вынести мысли, что теряю вас, пожалейте меня!
Милли казалась растроганной. Слезы текли из ее глаз.
— Мне жаль вас, Филиппе, я не сержусь на вас.
Мартини притянул ее руку к своим губам и, прижимаясь к ее коленям, стонал:
— Как тяжело, как тяжело, я никогда не желаю вам пережить такие минуты. — Потом, что-то вспомнив, он стремительно отпрянул от нее и, отбежав на несколько шагов, с ужасом забормотал: — Эти руки целовал тот, другой. Он обнимал эти ноги. Прочь, Милли, уходите!
Молодая женщина послушно направилась к дверям.
— Стойте, Милли, стойте! Я хочу вам сказать, что я люблю вас и буду любить, но я не хочу больше видеть вас, я не могу. Идите, Милли. — И Мартини стоял, пока его гостья не вышла на веранду и не скрылась в саду. Тогда он рухнул на ковер перед столом и пролежал там в полном отупении до рассвета.
Едва забрезжил рассвет, он вышел из дому и пошел прямо по дороге, не соображая, куда и зачем идет.
