Филип Фармер - Одиссея Грина
— Тем, чем мы обычно питаемся? — спрашивает Чиб. Он не ждет ответа. — Нет. Мне сегодня еще многое надо успеть. Сезам, закройся!
Лицо Рекса Люскуса угасает. Оно похоже на козлиную морду или, как он сам любит говорить, на лицо Пана или Фавна. У него даже уши выглядят элегантно. Ну просто душка!
— Бе-е-е! — блеет Чиб вслед изображению. — Бе! Шарлатан! Я никогда не буду плясать под твою дудку, Люскус, и не позволю тебе грести жар моими руками. Пусть даже я лишусь дотации!
Фон снова звонит! Появляется смуглое лицо Руссо Красного Ястреба. У него орлиный нос, а глаза — словно осколки темного стекла. Его широкий лоб пересекает ленточка красной материи, она стягивает прямые черные волосы, спадающие до плеч. На нем куртка из оленьей замши, шею обвивает ожерелье из крупных бусин. Он выглядит настоящим равнинным индейцем, хотя Сидящий Буйвол, Бешеный Жеребец или благороднейший Римский Нос выгнали бы его из племени пинками. Не то, чтобы они были антисемитами, просто они не могут себе позволить держать в племени жеребца, который смело лезет в улей, когда рядом пасется кобыла.
Урожденный Юлиус Эпплбаум, он стал Руссо Красным Ястребом в День Имен. Только что вернувшийся из лесов, возвращенных к первобытному состоянию, он вкушает плоды разлагающейся цивилизации.
— Ну, Чиб, как ты? Шайка интересуется, когда ты появишься?
— У вас? Я еще не завтракал, и мне еще надо сделать тысячу вещей, чтобы быть готовым к выставке. Увидимся днем!
— Ты мог бы здорово повеселиться этой ночью. Какие-то паршивые египтяне пытались подмазаться к нашим девицам, но мы размазали их по стенке.
Руссо исчезает, словно последний из краснокожих.
Чиб подумывает о завтраке как раз в тот момент, когда раздается свист интеркома. «Сезам, откройся!» Он видит комнату. Клубится дым, слишком густой и крепкий, чтобы кондиционер мог с ним справиться. В дальнем конце овоида спят на ковре маленькие сводные сестра и брат. Они заснули, играя в маму и ее друга, их рты открыты в ангельской доверчивости, они прекрасны, как могут быть прекрасны только спящие дети. Напротив их сомкнутых глаз — немигающий объектив, похожий на глаз циклопа-монголоида.
— Ну разве они не прелесть? — говорит Мама. — Крошки слишком устали, чтобы добраться до постельки.
Круглый стол. Престарелые рыцари и дамы собрались, чтобы подвергнуть последнему дознанию туза, короля, королеву и джокера. Их единственная броня — это жир, слой на слое. Мамины щеки свисают, словно знамена в безветренную погоду. Ее морщинистые груди, подрагивая, растеклись по столу, вываливаясь из выреза платья.
— Жующие коровы! — говорит он громко, глядя на жирные лица, азартные шлепки, приподнятые зады. Они удивленно поднимают брови. О чем это, черт возьми, говорит сумасшедший гений?
— Твой мальчик и в самом деле медлительный? — спрашивает один из маминых друзей, и они смеются, прихлебывая пиво.
Анджела Нинон, не желая пропустить свой черед и чувствуя, что Мама вот-вот снова переключится на распылители, мочится ей на ногу. Они смеются и над этим, а Вильгельм-Завоеватель говорит:
— Я сдаюсь.
— А я отдаюсь, — говорит Мама, и они снова визгливо смеются.
Чибу впору зареветь. Но он не плачет, хотя его с детства приучали плакать всякий раз, когда ему бывало плохо.
«Вам сразу полегчает. Поглядите на викингов, что это были за мужчины, а ведь они плакали, словно дети, когда им было плохо. Канал 202, популярная программа „Что делать матери?“»
Он не плачет. Он чувствует себя так, словно думает о любимой матери, которая умерла, но умерла очень давно. Его мама погребена под глубоким слоем плоти. Когда ему было шестнадцать, у него была любимая мать.
Потом она отказалась от него.
«В семье, где все поют, дела на лад идут»
(Из стихотворения Эдгара А. Триста, канал 88.)
«Сынок, не ругай меня. Я делаю это потому, что люблю тебя».
Жирная, жирная, жирная! Когда она только уйдет? Вниз, в бездну этого мира! Исчезая, по мере того, как распухает.
— Сынок, ты можешь спорить со мной и сейчас, и после.
— Ты отдалила меня от себя, мама. И это было правильно. Я теперь уже большой. Но у тебя нет права требовать, чтобы я захотел вернуть то, что было.
— Ты меня больше не любишь!
— Что на завтрак, мама? — говорит Чиб.
— Пора тебе перестать держать меня за повариху, Чибби, — говорит Мама. — Как ты много раз мне говорил, ты уже большой. Так что завтракай сам.
— Зачем же ты меня звала?
— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Я хотела соснуть немножко, а уж потом идти туда.
— В два часа, мама, но тебе не надо туда ходить.
Накрашенные зеленые губы расходятся, словно гангренозная рана. Она чешет нафабренный сосок.
— Ох, мне так хочется посмотреть. Я не хочу пропустить триумф собственного сына. Как ты думаешь, тебе дадут дотацию?
— Если нет — нас ждет Египет, — отвечает он.
— Эти вонючие арабы! — говорит Вильгельм-Завоеватель.
— Это дело рук Бюро, а не арабов, — говорит Чиб. — Арабы кочевали оттого, отчего мы бы тоже стали кочевать.
Из неопубликованных рукописей дедушки:
«Кто бы мог подумать, что на Беверли-хиллз засядут антисемumы?»
— Я не хочу в Египет! — причитает мама. — Ты должен получить дотацию, Чибби! Я не хочу покидать наш тесный кружок. Я родилась и выросла здесь, на десятом уровне, и, если я уеду, все мои друзья останутся одни. Я не поеду!
— Не плачь, мама, — утешает ее Чиб, чувствуя жалость к себе. — Не плачь. Правительство не может силой заставить тебя ехать, ты же знаешь. У тебя есть права.
— Если ты думаешь остановиться на достигнутом, то поедешь, — говорит Завоеватель. — Если только Чиб не получит дотацию. А я не стал бы его винить, если бы он пальцем не пошевельнул, чтобы получить ее. Не его вина, что ты не можешь сказать «нет» Дядюшке Сэму. Ты получила свои пурпурненькие, а теперь тянешь с Чиба то, что он получает от продажи своих картин. Но тебе и этого мало. Ты транжиришь деньги быстрее, чем получаешь.
Мама со злостью кричит на Вильгельма, и они пропадают. Чиб выключает фидо. Черт с ним, с завтраком, он поест позднее. Его последняя картина для Фестиваля должна быть закончена к полудню. Он давит на клавишу, и пустая комната-овоид открывается там и тут, появляются рисовальные принадлежности, словно дары электронных богов. Зевксис хлопнулся бы в обморок, а Ван Гог был бы просто потрясен, доведись им увидеть холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.
Процесс создания картины включает в себя сплетение разнообразных форм из тысяч проволочек на различной глубине. Проволочки так тонки, что видны только через увеличительное стекло, а гнут их специальными маленькими щипчиками. Отсюда очки на носу и длинные паутинки в руках на первой стадии работы. После сотен часов медленного и кропотливого труда — любимого — все проволочки поставлены на место.
Чиб снимает очки, чтобы оценить результат. Затем он берет краскораспылитель, чтобы покрыть проволочки красками желаемых цветов и оттенков. Краска сохнет всего несколько минут. Чиб подключает холст к источнику питания и нажимает кнопку, пропуская через проволочки слабый ток. Свечение сквозь краску, лилипутские взрывы, и все подергивается синим дымком.
От этого на разных уровнях в краске появляются раковины, одна позади другой. У раковин различная ширина, но все они так узки, что свет скользит сквозь верхнюю раковину во внутреннюю, когда картину поворачивают. Внутренние стороны раковин — это рефлекторы, концентрирующие свет, поэтому скрытые изображения выходят даже более отчетливыми.
На выставке картину ставят на колеблющийся пьедестал, и тот поворачивает ее на двенадцать градусов то вправо, то влево.
Звонок фидо. Чиб, ругнувшись, подумывает о том, что надо бы его отключить. Впрочем, это не интерком, не мамаша-истеричка. Пока, во всяком случае. Но она скоро позовет его, когда продуется в покер.
— Сезам, откройся!
Воспой, о муза, дядю Сэма
Дедушка пишет в своих «Отдельных высказываниях»:
Через двадцать пять лет после того, как я убежал с двадцатью миллиардами долларов и затем, как все полагают, скончался от сердечного приступа, Фалько Эксипитер снова сел мне на хвост. Детектив из ФБР, он назвал себя Сокол Ястреб, когда выбирал профессию. Что за эгоист! Да, он зорок и неутомим, как все стервятники, и я дрожал бы от страха, не будь я слишком стар, чтобы бояться за свое бренное существование. Кто развязал шнурки и разворошил мой комбинезон? Как он уловил старый, выветрившийся запах?
Лицо Эксипитера — это лицо летучего хищника, страдающего манией подозрительности, старающегося с воздуха увидеть все, вглядывающегося даже в собственное гнездо, чтобы убедиться, что ни одна утка не нашла там себе убежища. Блеклые голубые глаза кидают взгляды, подобные ножам, которые выскакивают из рукава рубашки и летят в жертву, посылаемые неуловимым движением кисти. Они сканируют все с шерлокхолмсовской цепкостью, фиксируя и важные детали, и мелкие. Его голова поворачивается из стороны в сторону, уши стоят торчком, ноздри раздуваются: радар, сонар и одор.
