Владимир Гусев - Укус технокрысы
- Я решил надеть шлем, включить нейрокомпьютер и попробовать заглянуть в "тонкий мир" самостоятельно. Что-то в нем, и этом мире, наверное, разладилось, если матери бросают детей, а такой мужчина, как Крепчалов, пускает себе пулю в лоб. Подробности пусть поищут в файле "сугубо личное" у Черенкова. Если там что-то есть про эгрегоры и прочую метафизику. Именно этим я и хочу заняться. Заявляю сне в твердой памяти и здравом уме, поскольку другого выхода просто не вижу...
У меня осталось только полсигареты. Как я загнул насчет здравого ума? Воробьев, конечно, усмехнется. Ну и ладно. Но хоть что-то будут знать. А то от Гриши ничего не осталось, от Пеночкина, в сущности, тоже. Кроме нейрокомпьютера. Он заварил кашу, а я теперь расхлебывай. Как впрочем, и всегда. Должность, видать, у меня такая: исправлять ошибки, допущенные непризнанным гением и героическим счастливизатором человечества, создателем артегомов Петей Пеночкиным.
Ну-с, приступим? Никакой инструкции по сборке этого конструктора, конечно, нет. Но Петя был - до того, как податься в гении - неплохим инженером. А инженерная логика, в отличие от женской, одна и та же для всех. Вот шлем с сотнями пленочно-точечных сенсоров. Внутри короны, видимо, - пленочные же предусилители и СБИСы системы уплотнения-разуплотнения каналов. Снаружи два сверхширокополосных "гольфстрима", каждый обслуживает половину сенсоров, то есть обеспечивает связь нейрокомпьютера с одним полушарием головного мозга. Вот сам нейрокомпьютер с двумя такими же чудо-адаптерами "гольфстрим". На что он был первоначально запрограммирован, этот компьютер? До того, как его суперсложная нейросеть начала самообучаться? Нейрокомпьютер получает два мощнейших потока информации, работает в реальном масштабе времени - и что делает со всеми этими гигабитами? К тому же его третий вход/выход непрерывно связан с компьютерными сетями всей планеты, в том числе и с отдельной сетью артегомов. В обычные компьютерные сети артегомов не допускали - до вчерашнего дня. Но после недели многотысячных демонстраций, от Парижа до Нью-Йорка и Токио, запрет был снят. И что теперь будет одному создателю известно. Создателю артегомов, я имею в виду.
Непогашенный окурок жжет пальцы, и я с остервенением гашу его о край блюдечка.
А может быть, не надо? Ну почему - я? Вот сейчас позвоню Воробьеву, он - начальнику Грибникова... Через полчаса у меня компьютер и шлем-корону заберут. Ну, по допросам начнут таскать. Отобьемся. Женька Рымарев в обиду не даст.
А сын? А дочь? А жена, хоть и бывшая? Аэфбэшники три месяца будут пытаться понять, что это такое, а потом поместят нейрокомпьютер и корону в камеру вещдоков - и дело с концом...
- Род, записывай в файл "сугубо личное": я надеваю шлем-корону, включаю нейрокомпьютер, жду, пока он самопротестируется и войдет в режим. Программист Петя был великолепный, надеюсь, процедура запуска у него автоматизирована. Вся электроника, которая упрятана в шлеме, питается от высокоэффективных солнечных батарей, покрывающих почти всю наружную поверхность короны, спрятанную за зубцами. Поэтому на Петю, когда он сидел на троне, и были сверху направлены три прожектора. Но сейчас день, я сижу затылком к окну, освещенности должно хватить. А вечером я подключу к шлему автомобильный аккумулятор. Да, "гольфстримы" запустились. Пошло, пошло, поехало... Нейрокомпьютер включился штатно, он только что сообщил мне об этом. Телекамера, установленная в трехстепенном кардановом подвесе над компьютером, пришла в движение. Включился ее микрофон. Зато у меня начались проблемы со слухом и зрением. Я слышу словно бы гул, гул от множества далеких, едва слышных человеческих голосов. А вижу все словно через туманную дымку. Нет, не так: словно все, что я вижу - лишь проекция какого-то слайда на туманную дымку. Чье-то лицо. Я отчетливо вижу чье-то лицо. Пеночкин! Нет... Нет... Какой-то человек сидит в моем рабочем кресле. Род, все записывай! Все, до единого слова!
Я, наконец, узнаю своего гостя. Это Мефодий. На нем все та же черная ряса, на груди - тяжелый бронзовый крест. На лице его нет и следов побоев, но оно светится печалью человека, лишь ненадолго вернувшегося из мира теней на землю и знающего, что времени ему отпущено немного.
- Ты... жив? - задаю я вопрос из тех, на которые невозможно ответить отрицательно.
- В некотором смысле - да. Так же, как лишь в некотором смысле жив и ты.
- Как ты сюда попал?
- Ты забыл запереть входную дверь. Поговорим?
- Ты... знал, на что шел?
- Знал. На великий грех: убийство человека. К тому же я осквернил крест, спрятав в нем оружие. Долго мне эти грехи избывать придется, очень долго. Никому не пожелал бы... Но другого способа я не нашел. Искал, но не нашел, понимаешь?!
- Почему на тебя не подействовало это... ну, поле, что ли...
- Потому что я верю в другого Бога. А истовая вера - я говорю истовая, а не истинная - защищает от подобных напастей лучше, чем парик с электропроводящей подкладкой.
- Ты знал про парик?
- Тогда - нет. Но я знал другое: всякое слово, произнесенное у подножия трона, звучит как приказ, непреложнее, чем категорический императив, хотя последнее теоретически и невозможно. И я не ошибся. Нейрокомпьютер и шлем, я вижу, у тебя?
- Да. Только что делать с ними - не знаю.
- Что делать, что делать... Знаешь ты прекрасно, что нужно делать! серчает вдруг падре. - И уже делаешь!
- Да, но... Я не уверен, что там, в "тонком" мире, там, где чисто и светло, найдется для меня место.
- Что внизу, то и наверху. Там у них тоже хватает... особенностей...
- Я немощен и стар. И, должно быть, грешен...
- Не прикидывайся. Софьиванна тебя старым не считает. А что касается грехов, тут ты прав. Мало кто может похвастаться таким набором.
- Что ты имеешь в виду? - огорчаюсь я.
Кажется, моя попытка получить индульгенцию провалилась.
- Ты карьерист и бабник. Первого в мире артегома ты убил исключительно ради собственной карьеры. Кресло директора ГУКСа тебе пообещали. И отпуска в Сочи не хотелось лишаться.
Я чувствую, как лицо мое медленно вытягивается. Видимо, от Мефодия невозможно ничего скрыть. Да и падре ли это? Может, просто моя больная совесть?
- Зато я спас мир от "Тригона".
- Себя ты спасал тогда, а не мир. Опять-таки - свое мягкое директорское кресло оберегал. Точнее, свой зад в этом кресле. А еще с Элли надеялся переспать. Чтобы наверстать упущенное при первой с нею встрече.
- Еще я очень люблю своих детей... и внуков... - отступаю я на последние рубежи.
- Себя ты любил всегда, только себя. А детей и внуков - лишь в той мере, в какой они приносили тебе радость. А еще - как их собственник. Когда Виктор, сын, бросил аспирантуру - ты ведь его возненавидел, правда? Хоть на минуточку, а возненавидел. Вот и вся цена твоей любви. Кроме того, ты начинающий алкоголик.
