Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
Как скарлатина, – надо переболеть, подумал он.
– Ах, Гур, – мама накрыла его руку своей. – Какой ты всё-таки большущий вырос! У неё ведь могут быть неприятности, разве ты не понимаешь?
– Не будет, – Гур наклонил голову к левому плечу. – В педколлективе их просто некому сейчас организовывать, а всё остальное – или все остальные – не стоят хлопот.
– Так от кого же ты намерен её защищать, в таком случае? – мама улыбнулась понимающе.
– О, за этим дело не станет.
– Защитник, – мама вздохнула, поднялась и направилась колдовать над заварочным чайником. – Нисиро знает?
– Завтра. Сегодня, прошу прощения. Чуть позже. Где он?
– Ты мог бы привыкнуть за столько лет. Придёт, когда закончит со своими делами.
– Ну да, – Гурьев кивнул.
– Надеюсь, она не замужем?
– Нет, – Гур сдержал готовый вырваться смех. – Любовь втроём – это не мой стиль.
Мама обернулась, и голос её прозвучал сердито:
– Детёныш, а вот это – гафф[102].
– Прости, Орико-чан.
– Прощаю. Стиль – это труд, детёныш. Ты ещё слишком юн, чтобы говорить о стиле. Что-то есть уже, конечно, – она несколько критически окинула взглядом сына, очень похоже на него склоняя голову к левому плечу. – Но до настоящего стиля ещё довольно далеко и долго. Впрочем, все шансы на твоей стороне, – мама поставила перед ним пиалу с зелёным чаем. – Пей и ложись спать.
– Я ещё почитаю часок. Наверстаю. Пропустил много. Да и улечься всё должно.
– Хорошо, детёныш. Хорошо. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, мамулечка.
Москва. Октябрь 1927
Предоставив Мишиме полный отчёт о вчерашних событиях, Гурьев, стараясь не выдавать своих расстроенных чувств, выслушал нагоняй – не за то, что дрался, а за демонстрацию и болтовню, – отправился в школу. И еле дождался конца уроков. Он и без выволочки учителя понимал, что переборщил вчера с эффектами. И хотя мог бы найти этому факту миллион оправданий, отнюдь не собирался этого делать. Ошибка. Придётся отвечать. И исправлять. Если получится.
Ирина пришла к Манежу, как и было условлено. По её лицу, по стеснённым, угловатым жестам Гурьев понял, что действительно переборщил. И сильно. Но всё-таки – она пришла! Значит – всё будет в порядке.
– Знаешь, что-то не гуляется сегодня, – он вздохнул.
– Погода, – поспешила ему на выручку Ирина.
Гурьев был ей очень благодарен, но такого лёгкого способа побега не принял:
– Не в этом дело. Давай посидим где-нибудь, недалеко, перекусим.
– Гур! Ты с ума сошёл?!
– Идём, идём. Надо же поговорить. Тебя распирает от вопросов, а мне следует на них ответить.
Ирина несколько секунд пристально смотрела на него, как будто видела впервые. Покачала головой, – не то удивлённо, не то укоризненно. И вдруг шагнула к нему, решительно взяла под руку:
– Хорошо. Идём.
Гурьев остановил пролётку, велел ехать в Зарядье, в тот самый трактир, где держал нечто вроде явки на всякий непредвиденный случай, – с комплектом одежды, тайничком и прочими хитростями. Он появлялся здесь исключительно редко, так редко, что его лицо почти никому, кроме хозяина, не было знакомо. Но сейчас – пожалуй, лучшего места для разговора и придумать сложно.
Они вошли внутрь, и Ирина поняла, что Гурьев здесь – как рыба в воде. По тому, как вёл он её между столами, каким взглядом смотрел на публику и половых, как экономно и чётко двигался, усаживая её и усаживаясь сам. Это было так ни на что не похоже! Ни на что, известное ей. Ирина выросла в семье, в которой идея посетить подобное заведение даже не могла зародиться в мозгу. Её воспитание, усвоенные ею – вполне органично и необременительно – советские жизненные лекала, которые до сей поры примерялись к привычной действительности почти без заметных сбоев, – всё в ней громко протестовало против того, что происходило сейчас вокруг. Тёмный лес, угрюмый, зловещий, где из-за каждого пенька и кустика смотрит на тебя горящими угольками глаз опасность. И Гурьев, конечно же, не был коренным обитателем этого леса. Он был здесь чужим, как и она. Но если себя Ирина ощущала не столько Красной Шапочкой, сколько зайцем, то Гурьев… Нет, он не был волком в этом лесу. Волк – всё-таки местный житель. А Гурьев – он был здесь егерем, со спокойным любопытством наблюдающим за жизнью и борьбой биологических видов и следящим за тем, чтобы зайцы не обглодали всех деревьев, а волки и лисы не сожрали всех зайцев.
И публика, так явно вдруг утратившая интерес к вновь вошедшим. И расположение столика, за который они сели. И чистая скатерть, расстеленная ещё до того, как Ирина окончательно устроилась на стуле. И сахарница, полная ослепительно белого пиленого рафинада, появившаяся мгновенно – вместе с двумя стаканами ароматного горячего чая, в массивных серебряных подстаканниках, с ложечками не в стаканах, а на отдельном блюдце. И салфетки, и вазочка с оранжерейной гвоздикой, – всё это, а, главное, то, как спокойно воспринимал это Гурьев, окончательно утвердили Ирину в ощущении, что жизнь её вдруг совершенно непостижимым образом вошла в крутое пике. У неё даже уши заложило.
Чай оказался ещё и удивительно вкусным. И пирожное «Меренга», которое донесли через минуту, было восхитительно нежным, не приторным – то, что надо. Ирина уже без опаски осмотрелась. И, вздохнув, подняла глаза на Гурьева:
– Гур, а… А почему ты его не убил?
Он посмотрел на Ирину, – как ей показалось, с любопытством:
– Тебя интересует техническая сторона вопроса? Или моральная?
– Обе, – чуть подумав, произнесла Ирина.
– Технически, – Гурьев вздохнул. – Технически… Скажем так – обстановка уж очень была неподходящей. Море любопытных, внутренний двор. Слишком всё прозрачно. А что касается морали… Строго говоря – академически – он уже покойник, Ира. Ну, протелепается ещё несколько месяцев. Год, от силы. Свои же пырнут ножом в подворотне, спьяну или при делёжке. Зачем мне его убивать? Напрасный труд, – он беспечно пожал плечами.
Ирина смотрела на него с ужасом:
– Откуда… Откуда ты знаешь?
– Что?
– Что его убьют?
– У него написано это на лице, Ириша, – мягко сказал Гурьев. – Большими-пребольшими буквами.
– А у меня? Что написано у меня на лице?
– Что я тебе нравлюсь, – Гурьев был абсолютно серьёзен. – И это радует меня так, что я ни о чём другом не хочу и не могу сейчас думать.
Ирина опустила голову. Кажется, у неё покраснели не только щёки, лоб и уши, но руки и даже волосы.
– Ира, – Гурьев осторожно взял её пальцы, погладил. – Ира.
– У тебя… Тебе ведь ничего за это не будет?
