Алла Конова - Осколки тяжести
— Кто ты? Откуда?
— А ты не знал, что у вас на корабле землянка?
— Я ничего не знаю…
Он грустно поник головой, потом медленно взглянул ей в лицо.
— Ничего не знаю…
Эта вялая поза, этот беспомощный ответ отрезвили Ирину. И она сразу же отметила и свинцовый оттенок его кожи, и замороженность движений.
— Что с вами? Что? Да скажите же, почему?
— Почему?.. — он грустно улыбнулся. — Почему? Это длинная и горькая история. Нравится тебе? — он указал рукой на полотно.
— О! Да!
Она опять повернулась к картине, с радостным возбуждением рассматривая ее.
— У нас никто этим не занимается больше. Все заменено усовершенствованными методами фотографии. А я люблю…
— И я люблю! — с силой повторила Ирина. — Только почему, почему такая печаль и обреченность!
Она смотрела туда, где сливается небо и море, — крошечный кусочек на полотне.
— Жарко, чувствуется зной, полноценное солнце, рождающее здоровую жизнь… А вот в этом далеком мареве, в застывшем воздухе — тоска… И вот эта серая полутень среди деревьев, в ней что-то зловещее… Почему?
По рекомендации проксимианца Ирина очень тщательно изучала прошлое Оринды. Проксимианец давал пояснения.
— Ориндская трагедия заставила нас вплотную заняться изучением человеческих отношений. И оказалось, что мы в действиях и поступках людей разбираемся свободно, что все события бурной людской жизни не произвольны, а подчиняются определенным законам, которые во многом не подвластны людям. Мы теперь знаем эти законы. Может быть, несчастье людей в том, что народы с самого начала отделены друг от друга морями, горами, лесами. Одни развиваются быстрее, другие отстают. И человек порабощает человека. Так рождаются насилие, ненависть и ложь. У нас такого не было. Мы все в однородной среде, и наше развитие протекало равномерно. Наше общение друг с другом всегда было более глубоким, более чистым и по-настоящему честным. Есть, конечно, определенные природные и исторические предпосылки ориндской катастрофы. Но где же был их Разум, великий Разум мыслящих существ?!!
Ирина сидела перед ультрателевизором совсем близко к проксимианцу. Слегка поблескивала изящная, как бы вылитая из бронзы облицовка прибора. Но экран был еще матово-темным.
— Это произошло семьсот земных лет тому назад. Для Оринды это была именно та критическая эпоха в развития разумной жизни, она была и v нас, на нашей планете, когда разум овладевает энергией вещества. Но у нас это овладение послужило расцвету, дошло до покорения тяжести, а у них привело к гибели.
На экране появились громадные сооружения. Нет перспективы дали, нет деревьев… Одни заводские трубы, дышащие в небо копотью. И небо от дыма посерело.
Ирина оцепенела: ей почему-то показалось, что это Земля, родная Земля, и она крикнула:
— Да это же Земля!
— Да, это Земля, — жестко сказал проксимианец. — Калифорнийские заводы. На таких точно заводах на Оринде семьсот лет тому назад была получена первая водородная бомба.
Ирина отодвинулась, закрыла лицо руками.
— Смотри! Это уже Оринда.
Пустырь с огромным котлованом… Кое-где что-то белеет, не то камни, не то скопления обнаженных костей…
— Семьсот лет не могли сгладить это. Шестьсот миллионов человек погибло сразу. И более трех миллиардов — в последующие двести лет. Потом вымирание значительно сократилось, появились организмы, способные переносить излучения. И ты этих людей видела! Но и они, правда, уже гораздо медленнее, но тоже гибнут.
— А спасенье?! Есть ли спасенье?! — шепотом спросила Ирина.
— Почти нет. У них не хватит ни разума, ни воли.
Ирина краем глаза опять покосилась на экран. Непроглядной тьмой зияла глубочайшая воронка. И Ирине показалось, что среди чего-то мутно белеющего она ясно различает и округлость человеческого черепа, и тонкие кости ног.
Инг мог бесконечно долго смотреть на Ирину, ловить каждое ее движение, едва уловимые изменения лица. Этот взгляд сначала смущал девушку, а потом она привыкла и просто перестала замечать. А Инг все смотрел и смотрел. И почему-то ему вспоминалось прошлое. Оринда, яркая, сверкающая, и жаркий воздух. Белокаменные ущелья и долины с бесконечными зарослями огромных темно-красных цветов. Их не было в древности. Они возникли потом, после Эры Ужасов. И разрослись. У них тонкие стебли и холодные вялые листья, а венчики с треугольными бархатистыми лепестками опущены к земле. И Оона…
Да-да, ее звали именно Оона. Слабая память Инга смогла удержать ее имя. Оона любила эти цветы. У нее были такие же полупрозрачные глаза, как у Ирины… И движения, хотя немного и неуклюжие, но легкие. Тоже почти такие, как у Ирины… Вот почему Инг смотрит на Ирину, а помнится ему Оона. Оона ближе, Оона роднее… Ирина — мечта, воскресшая из прошлого. А Оона — подруга детства и юности. Ирина хотя и рядом с ним, но это малопонятное существо другого мира, это, наверно, его тяготение художника к строгой красоте человеческого тела. А Оона — реальность, содержание его прошлой жизни. Он отлично помнит, что ее уже давным-давно нет…
Оона высокая, как и все ориндки, намного выше Ирины. И руки у нее длинные, с посиневшими ногтями… Но волосы совершенно светлые и гораздо нежнее, чем у Ирины. Легкими кольцами они лежали на тонкой шее. И губы были бледные.
Оона прижимала к себе охапками эти мрачные цветы, прятала в них лицо. Аромат растений возбуждал ее. Она смеялась. По-детски радостно смеялась своему ярчайшему солнцу, и белым горам, и этому горьковатому запаху траурных цветов. А он боготворил ее за этот смех, за бледное, как бы выточенное из камня лицо.
На Оринде властвовал суровый закон. Его ввели сто лет тому назад. Иного выхода не было. Каждый третий ребенок рождался уродом — двухголовые, ноги без ступней, волчья пасть, недоразвитые глаза… Человечество не могло содержать бесконечное множество уродов. Их топили.
Семьи распались. И сильные, страстные чувства иссякли. Люди сходились и расходились. Рождались случайные дети.
Но Инг любил! И видел в своей подруге всю радость мира, всю радость жизни, хотя и поруганной, но все-таки жизни. Ему было очень тяжело, когда он понял, что Оона скоро станет матерью.
И однажды…
Топили детей-уродов. Люди с закрытыми лицами в бесформенных белых балдахинах принимали младенцев из рук матерей. А потом шли по широкой дороге. Дорога, белая от пыли камней. Вдоль нее широколистые, как пальмы, фиолетовые деревья. Сияющая альфа Центавра в безоблачном небе…
И матери, отдав ребенка, бессильно опускались на землю… И тихо плакали, не то всхлипывая, не то завывая… А потом… все забывалось…
