Евгений Пинаев - Поиск-88: Приключения. Фантастика
...Скулил Сэр Тоби, каптерка громыхала железом — вокруг обвально скрежетало многочисленное и разнообразное боцманское добро. Что-то тяжелое рассекло лицо, что-то упало на грудь, что-то придавило руки. Боль! Удар, боль, тычки, снова боль и непонятное крошево. И все же он опять сунулся в дверь, выдираясь из него сквозь грохот и удары.
На месте надстройки вспухал гигантский оранжевый шар. Сгусток огня пожирал и скручивал жгутами остатки тьмы вокруг себя. Полубак дымился, медленно подымаясь на огненных крыльях. Их замах слизнул ресницы и брови, налил огнем свитер и брюки — человек, капитан, ничего не замечал. Команда уже погибла или еще погибала в пламени — его обезумевший взгляд тщетно ловил хотя бы намек на какое-то живое движение, на малейшие знаки присутствия людей...
...а тот, обгоревший, механик с «Фатьмы»...
Нос танкера задрался и повис над разливанным морем огня. Нестерпимая яркость шальных вихрей ослепила. Кажется, целую вечность били в глаза желтые молнии, хотя «вечность» длилась секунды и разом оборвалась: предсмертные судороги и корчи танкера швырнули его капитана обратно в каптерку и захлопнули дверь...
4
Глаза раскрылись с трудом, разорвав липкую корочку.
Тьма кромешная — неужели ослеп?! И нет сил пошевелиться...
Силы, впрочем, есть. Кажется, есть, но — малейшее движение, и... боль ломает, корежит тело, а в голове перекатывается раскаленный песок: огонь, кругом огонь!.. Кожа зудит и мозжит — хочется содрать ее ногтями; в глазах опять вспыхнула, замелькала огненная круговерть. Ох!.. замычал и сел: экипажа нет, а он ЖИВ! Почему?!
Рядом зашевелился, взвизгнул, ткнулся носом и влажно лизнул щеку Сэр Тоби... И ты уцелел, пес, а ОНИ?
Пес коротко взлаял и снова облизал воспаленное лицо хозяина. Будто смазал чем-то успокаивающим. Давай-ка еще! Лижи, лижи, псина! Кожа горит, а твой язык, что тампон с лекарством...
Тошнило и кружилась голова, но — терпел, по крупице накапливал решимость подняться и выбраться куда-то и как-то из этой кромешной тьмы.
Очень хотелось пить.
Пошарил вокруг — хаос, бедлам: скобы, цепи, блоки... Все обрушилось с полок, да и они тоже, как подсказали руки, оказались почему-то в вертикальном положении.
— Эт-то что же получается?.. Тьфу, совсем ум отшибло!.. — Владимир обозлился и, встав на колени, еще раз ощупал полки и стояки, стараясь припомнить конфигурацию каптерки. — Та-ак... Выходит, сижу, на переборке форпика, дверь — над головой, а спина опирается... — Ладони коснулись характерной шероховатости пробковой крошки, какой покрывают подволоки всяких подсобок, нащупали решетку плафона. — Хау дую ду, Сэр Тоби!
Выход найден, но что ждет наверху?
Хватаясь за что попало, спотыкаясь, путаясь в каком-то тряпье, добрался наконец до палубы (стоявшей, понятно, дыбом!), взгромоздился на ящики (кажется, в них — мыло...), нащупал подошвой стойку (теперь они, ясное дело, располагались горизонтально), выше — рукой — другую и вскарабкался почти до двери, ощущая слабость и дрожь каждой мышцы. Удалось дотянуться до соединительной штанги. Даже коснуться задраек, но и только. Воздуха не хватило. Как ныряльщику. И как еще не угорел? Словом, пальцы сорвались, и верхолаз грохнулся в тряпье, возблагодарив судьбу, что не подсунула ребро ящика, а то и чугунные щеки канифас-блока.
Со второй попыткой спешить не стал — расслабился и замер, стараясь унять боль неподвижностью и перевести дух.
— Ах, боцман, боцман, скупердяй ты и Плюшкин!.. Спасибо, что берег в хозяйстве всякую ветошную рухлядь... — Старые, много раз стиранные чехлы были мягки. Сэр Тоби ткнулся в бок и прилег рядом, а собственный голос действовал успокаивающе не только на собаку. Потому не останавливался, все бормотал, бормотал, поглаживая пса и чувствуя невыразимое наслаждение от его живого тепла. — Понимаешь, барбос, дверь превратилась в люк, — Сэр Тоби заурчал и сунул нос в ладони, — а до люка тебе не допрыгнуть. Чего урчишь? На воздух хочется, пора, говоришь, действовать? Сейчас и приступим, Сэр, с чувством приступим, с толком приступим и, несомненно, с расстановкой и флотской смекалкой...
Встал — шатает. Ах, мать честная!.. От духоты водит, от бензиновых паров, угарной тяжести в голове. Во рту — сухотка, в горле — клей. Потому и лицо в испарине и подкатывает рвота. «И мне, пес, нужно на воздух, но... Главное, не спешить, — увещевал он себя, снова карабкаясь во тьму, — только бы хватило сил...»
Хватило! Предстояло проверить, как обстоит с флотской смекалкой.
Конечно, все помято и согнуто, однако задрайки с трудом, хотя и с жутким скрежетом-скрипом, все-таки повернулись, осыпав голову окалиной. А дверь не открылась. Почему? Силенок не хватило, или же все перекособочено?
Внизу поскуливал невидимый пес.
— Сейчас, Сэр Тоби... сейчас... — переступив повыше и упершись плечами и затылком, Арлекин не пожалел их — почти ударился телом в металл, почти прилип к нему, приподымая, сантиметр за сантиметром, неимоверно тяжелую дверь. Свежий воздух, хлынувший в щель, добавил сил. Теперь он толкал дверь рукой (второй приходилось держаться и одновременно перехватываться за что ни попадя, чтобы иметь возможность громоздиться выше и выше), и та наконец с грохотом опрокинулась на палубу. Или на то, что стало палубой.
Высунувшись по пояс, дышал, набирался сил. В полумиле коптили какие-то головешки. Не хотелось ни гадать, ни думать, что бы это могло быть. И тогда он спустился к собаке, застропил ее куском фала и, не без труда, поднял наверх.
Сэр Тоби ожил, но был в недоумении и потому тихо лежал, положив морду на лапы. Владимир с горечью огляделся: взрыв оторвал полубак по носовому коффердаму[3] и завалил его на форштевень. Вода, стало быть, проникла в канатный ящик и обеспечила остойчивость. Через клюзы — ясное дело...
Бывший капитан бывшего «Заозерска» глянул «за борт»: в районе диптанка — рваная трещина, у сухогрузного — с ладонь шириной. Торчат из нее какие-то лохмотья, и никаких следов пластырей, подкильных. Срезало, оборвало, сожгло. Цементный ящик, похоже, уцелел, но хрена ли в нем?! Что с ним, что без него — все равно сыграешь в ящик на этом огрызке.
«Эх, боцман, боцман... Строил, как всегда, на совесть. Подпоры ставил что дом рубил. Да-а, ни дома, ни боцмана и до водички полтора метра. Ну, два от силы... — прикинул невольно, сообразив, что первый же шторм отправит на дно сей «приют убогий». Ежели не снимут — хана!»
«Приют» действительно убогий — дальше некуда.
На уровне груди, за измочаленными остатками палубного настила, поблескивала черная лужа, обрамленная огрызками бортовых и днищевых стрингеров, смятых в гармошку рамных шпангоутов и бимсов, какими-то зазубринами, листовым железным рваньем. Из лужи, точно гигантский плавник, торчал кусок отбойного листа — единственное напоминание о носовом танке. В шаге от каптерки, над дверями малярки и фонарной кладовой, высилось бредовое нагромождение закопченного исковерканного металла. С великим трудом можно было признать в этой груде остатки переходного мостика, колюче опутанные клубком магистральных трубопроводов. Невольно возникал вопрос: «Что за силы взрастили этот чудовищный кактус?» Его макушку, скрученную в спираль стальную ленту палубы, венчал нелепый цветок: кончик спирали, расщепленный на рваные лепестки, был собран в ржаво-красный бутон, из которого, точно пестик, торчал совершенно целехонький грузовой клинкет.
