Вячеслав Назаров - Нарушитель
— А эта галиматья об управляемых биосферах? Или о «жизненных инъекциях»? Какие перлы: «Намеренное введение в чужие миры естественных или искусственных организмов может разбудить спящие миллионостолетиями пустыни кристаллопланет, и кто знает, какие горизонты откроются нам тогда!» Каково, а? А ведь молодежи только свистни — она на рога полезет… Провокация!
Микаэлян посмотрел пустой стакан на свет и поставил его на стойку.
— Слушай, Столыпин, ты на Луне был?
— Был. А…
— В скафандре?
— Смеетесь, Манук Георгиевич? В мои годы — скафандр!
— Вах! Так ведь на Луне нет атмосферы! И жизни нет! Что же ты наделал, Столыпин? Ты уже мертвец!
— Ах, вот вы о чем… Но Луна — это совсем другое дело!
— А у нас в Армении говорят: «Если кончил одно дело — скорей берись за другое, иначе не успеешь сделать третье». Хорошо говорят, да?
— Манук Георгиевич, значит вы…
— Ничего я не я! — разозлился вдруг Микаэлян и зашагал к дверям, раздвигая толпу мощным коротким корпусом.
В буфете снова зашумели.
— Товарищи, а ведь Микаэлян за Савина! Мне показалось…
— Вот именно — показалось! Просто Микаэлян против Столыпина, вот что. Он его терпеть не может…
— Терпят, как видишь.
— Бездарь…
— Не бездарь, а организатор науки. Теперь так называют…
Когда Андрей и Нина тихонько вошли в зал заседаний и, не замеченные никем, присели на крайнюю скамью, Столыпин уже кончал свое выступление. Он вдохновенно и витиевато говорил о пережитках идеализма у отдельных молодых ученых, о пресловутом Верховном Разуме, о волюнтаризме в науке.
— Некоторые молодые ученые в погоне за рекламой и сомнительной известностью в некомпетентных кругах широкой публики время от времени выдвигали, выдвигают и будут выдвигать так называемые «безумные гипотезы», посягать на фундаментальные законы природы, проверенные опытом. Я подчеркиваю — проверенные опытом! К одному из таких фундаментальных законов относится теория жизненного барьера нашего уважаемого Ореста Генриховича Штейнкопфа…
Штейнкопф исподлобья посмотрел на потный голый затылок Столыпина и что-то тихо сказал соседу, брезгливо оттопыривая нижнюю губу. Сосед согласно кивнул.
— Гипотеза Савина заманчива и внешне доказательна. Но это обман, товарищи! Можно выдумать что угодно, изобрести самую что ни на есть сногсшибательную теорию и более или менее логично доказать ее. Но в мире от этого ничего не изменится. У нас есть один критерий — практика, опыт, эксперимент. Экспедиция «Альфа» опытным путем, практически доказала наличие барьера Штейнкопфа и несовместимость жизни с дозвездным веществом. Я подчеркиваю — практически! На каком же основании Савин предлагает нам свои полуграмотные домыслы? Какую цель он преследует, кроме желания прослыть новатором и оригиналом?
Столыпин тщательно вытер лысину платком, поправил галстук и, отпив глоток из стакана, аккуратно прополоскал рот.
— И еще на одно я хочу обратить ваше внимание, товарищи… Савин выступает с провокационным предложением ввести кристаллопланетам «жизненную инъекцию» из земных организмов, обещая за это целую кучу радужных перспектив. Можем ли мы пойти на такое? Нет, тысячу раз нет! И прежде всего потому, что это противоречит доказанному практически, а следовательно, фундаментальному и незыблемому закону Ореста Генриховича Штейнкопфа. Кто же может решиться на подобный безумный шаг? Кто возьмет на себя ответственность за его последствия? Я спрашиваю — кто?
Вопрос прозвучал риторически. В зале и за столом Совета переговаривались, ожидая конца затянувшейся речи. Столыпин выдержал эффектную паузу и стукнул костистым кулаком по трибуне:
— Я спрашиваю — кто после всего сказанного решится на подобный преступный эксперимент?
Микаэлян неодобрительно сморщился и постучал пальцами по столу.
— Слушай, Иван Васильевич, здесь не театр и не суд. Все так ясно, и никто пока не собирается…
— Дураков нет! — весело донеслось с галерки.
— Есть!
Телеоператор, еще ничего не поняв, профессиональным рывком развернул камеру на сто восемьдесят градусов, и миллионы глаз увидели лицо Андрея — насупленное, скуластое, с набухшими под кожей желваками и подергивающимися губами.
— Вы, Иван Васильевич, много и вполне справедливо говорили о необходимости проверить теорию практикой. Но когда речь зашла об ответственности, желающих провести проверку не оказалось. Печально, но сейчас это уже не имеет значения.
Андрей закашлялся, прикрыв ладонью рот, и пошел к столу Совета, бесшумно и осторожно ступая по ворсистому полу.
Ему показалось, что Медведев чуть заметно кивнул из-за стола.
— Я хочу сделать дополнительное заявление Совету. Находясь на планете ПКК-13СД38, я намеренно нарушил пункт сто второй Всеобщего космического устава…
Зал затих. Тихо стало у домашних телестен и каютных экранов, на спутниках и орбитальных станциях, на Луне, на Марсе, на Венере, на внешних постах, где Солнце светит не ярче, чем Сириус — Земле, и на звездолетах, которым чужие светила сияют в тысячу раз ярче, чем Земле — Солнце.
— Я хочу рассказать все по порядку…
Слова не слушались, они были, как тяжелые скользкие камни, он с трудом пригонял их друг к другу, громоздил одно на другое, тяжело дыша, неуклюжее сооружение вдруг рассыпалось само собой, и приходилось начинать все сначала.
Он рассказывал медленно, путаясь в незначительных подробностях, но постепенно власть пережитого заставила забыть о нацеленных объективах и прожекторах и стало свободнее.
Он остановился, чтобы перевести дыхание, и поднял глаза. Он не увидел зала, не увидел побледневшего, напряженного лица Нины.
Раздвоенная синяя скала повисла над белым озером, как два прямых крыла, застывших в ожидании взмаха.
В ушах тихо, но повелительно стучал метроном: тик-тик, тик-тик.
Комочки хлореллы зябко щекотали щеки.
Солнце уже миновало зенит, и у ног легло темное пятно — сплющенная, раздавленная тень скафандра с изломанными манипуляторами.
Метроном звучал все громче.
Андрей положил пальцы на тугую красную кнопку.
Створки скафандра медленно разошлись, и нездешний зеленый свет ударил в лицо, ослепил.
Чужой плотный воздух забил нос и рот, и нельзя было ни вздохнуть, ни выдохнуть. Почему-то заложило уши, как в падающем самолете, и слышно было только, как хрустят ребра, бесполезно поднимая и опуская грудь.
Ослепленный и оглушенный долгой звериной мыслью без слов, он подумал, что это конец. Свободная правая рука, скребя по металлу ногтями, безвольно поползла вниз. Веки налились свинцом и закрылись сами собой.
