Роман Подольный - Легкая рука
Но я сказал: “Что ты!”
И узнал, какая маленькая Москва: я мог бы ее обнять.
И узнал, какая длинная жизнь: ведь таких вечеров в нее могло вместиться несколько тысяч.
Во дворике, у обитой черным дерматином двери, она подняла ко мне лицо и спросила:
— Завтра?
— Конечно.
— У метро, в восемнадцать тридцать. А теперь уходи, а то дед опять тобой займется. А ему это сейчас вредно.
И я ушел.
7
В двадцать часов я не выдержал ожидания и пошел к ней домой. Тем более, что фотографии все-таки надо было взять. И потом — о каком неудобстве чего бы то ни было могла идти речь после вчерашних разговоров?
Филипп Алексеевич был дома один и очень мне обрадовался. Хотя был занят делом (правда, довольно странным), и за все время нашего разговора ни разу от этого дела полностью не оторвался.
— За фотографиями, говоришь, пришел? Молодец А я — то, сознаюсь, думал, закружила тебя моя Танюха. Но вот ты здесь, а ее нет. Знала бы она. Молодец ты. Вырвался! (Он считал, что я вырвался!)
Филипп Алексеевич продолжал:
— Да ты посиди, отдохни, устал ведь. Держись, в проявителе — серебро, в выдержке — золото.
Тут я понял, что необходимо сохранить самообладание, а вежливость обязывает меня спросить все-таки, чем он сейчас занимается. А занимался Филипп Алексеевич тем, что смотрел на развешанные на стене картины (кстати, вчера их здесь не было) и что-то быстро-быстро писал в общую тетрадь, лежавшую перед ним.
— Что я делаю? Да вот, поверяю алгеброй гармонию, уважаемый товарищ. Видишь, вот она, алгебра. — Он чуть подвинул ко мне тетрадь — полразворота было уже покрыто мелкими цифирками и буковками — и тут же потянул ее обратно и продолжил свою работу, приговаривая:
— Не обижайся, отрываться не хочу. А беседовать с тобой могу, дело у меня сейчас чисто механическое, мыслей к себе не требует.
— Алгебру-то я вижу, — сказал я (голова у меня еще кружилась, но край стола уже можно было отпустить), а как насчет гармонии? — я махнул рукой на картины. — Только вот правый натюрморт, пожалуй, привлекает чем-то.
— Да, изображения не ахти, — охотно согласился Филипп Алексеевич, — но тем интереснее понять, что в них не ахти. Есть у меня такое любительское Желание, уважаемый товарищ. Да-да, и насчет правой картины ты тоже прав, ее написал талант. Большой талант даже. Только не доработал. Все суета, суета, томление духа, крушение тела. А дорабатывать-то обязательно надо, товарищ Беленький В доработке все дело, в последнем мазке, в последнем штрихе.
Расфилософствовался старик.
— Так я пошел, Филипп Алексеевич.
— Погоди, а фотографии-то? Ты ж говорил, что за ними явился. Так уж будь добр, держись этой версии. Возьми со шкафчика пакет, там они. Пока.
Я вышел. Дворик. Арка. Улица. Метро. Ночь. Бессоница. Утро. Телефонный звонок.
— Я забежала к подруге, заговорилась. Ты уж извини. Если хочешь, сегодня вечером встретимся.
Теперь я мог спокойно ехать к шефу.
8
Ланитов опять был у Василия Васильевича! Это, в конце концов, становилось однообразным. Что находит шеф в этом человеке? В лучшем случае Ланитов маньяк, в худшем — мошенник. Или наоборот. А я из-за него езжу за какими-то фотографиями, знакомлюсь со взбалмошными девицами. Да не из-за него, конечно, а из-за Василия Васильевича. Тем хуже!
Я почти швырнул им на стол пакет. Шеф пододвинул пакет к Ланитову, тот дрожащими руками вскрыл его, рассыпал по столу фотографии.
Да, старик умел работать. Из этих кадров можно было собрать целый фильм про огонь, и смотреть такой фильм было бы интересно без всяких выдумок о саламандрах.
Ланитова нельзя было узнать. На его лице была написана неистовая жадность. Он не знал, на какую фотографию смотреть, он боялся вглядываться, тратить на это время, когда следующее фото могло оказаться прямым доказательством. Нет, мошенником он не был. Я смотрел на него, а Василий Васильевич смотрел на меня. Спокойно, изучающе.
— Вот, вот, смотрите. — выкрикнул историк, торопливо отодвинул на ближайший к Василию.
Васильевичу край стола два снимка и снова зарылся в груду фотографий.
Я придвинул к столу кресло и сел. Да, эти языки пламени вправду напоминали какое-то живое существо. Один за другим передавал Кирилл Евстафьевич нам все новые и новые кадры.
— Ваш Прокофьев просто гений, — бормотал гость, снова и снова перебирая то, что он считал свидетельствами своей правоты. — Нет, вы посмотрите, посмотрите, — теперь Ланитов почти кричал. — Да нет, не на сами изображения, поглядите на подписи. Там же указаны места, где Прокофьев снимал. Пять из них — географически очень близки друг к другу. Вот он, район, где еще обитают саламандры. Теперь мы знаем, куда должна ехать первая экспедиция. Здесь мы найдем огненного зверя!
— Рад за вас, Кирилл Евстафьевич, — мягко сказал шеф, — но позвольте мне вам этого не пожелать.
— То есть как?!
— Не обижайтесь. То, что я сейчас скажу, скорее предназначено для этого молодого человека, а не для вас. Как-то я спросил у крупного астронома, как он относится к шумихе вокруг Тунгусского метеорита. (Знал, что не верит ни в атомный взрыв, ни в космический корабль.) А он засмеялся и ответил: “очень положительно”. Его, оказывается, радовало, что профаны лезут в науку. Науки от этого не убудет, сказал он, а вот профанов станет меньше, часть их превратится в ученых. Загадка — приводной ремень, соединяющий романтику и науку. Причем для того чтобы ремень работал как следует, загадка должна достаточно долго оставаться неразрешенной. Я подумал и решил, что астроном прав. Представьте-ка себе, что снежного человека поймали 15 лет назад. Кому бы он теперь был интересен, кроме антропологов? А так, ненайденный, он занимает всех, кроме тех же антропологов, правда. Выдержавшие проверку гипотезы обрастают скучнейшими деталями и непонятными для большинства тонкостями и терминами. Реальные древние Шумер и Египет волнуют куда меньше, чем нереальная Атлантида, — конечно, всех, кроме историков. И это очень хорошо, поверьте. Людям нужна, кроме всего прочего, пища для мыслей и разговоров, никак не связанных с их повседневной жизнью. О чем бы мы говорили с гостями, если бы не было разумных дельфинов, пришельцев из космоса и телепатии? Спасибо вам, Кирилл Евстафьевич, что вы хотите удлинить этот коротковатый список своими саламандрами. А откроете вы их взаправду — и что? Вы станете доктором наук, появится новая область биологии — и через год после открытия оно будет интересовать тысячи четыре человек на всем земном шаре. А сейчас я горжусь тем, что помогу вам заинтересовать саламандрами добрых полтора миллиарда народу. Ясно? И тебе, Илюша, тоже ясно?
