Эндрю Дельбанко - Колледж. Каким он был, стал и должен быть
Тем не менее, несмотря на историю ошибок и злоупотреблений, в сформулированном Ньюменом тезисе, что образование «подразумевает воздействие на нашу умственную природу и формирование характера», есть нечто достойное сохранения[71]. Колледж должен заботиться не столько о тренировке ума для той или иной функциональной задачи, сколько о характере – современном смягченном варианте того, что основатели наших первых колледжей назвали бы сердцем или душой. Хотя мы можем не соглашаться с атрибутами добродетели, закрепленными в библейских заповедях или же в понятиях Просвещения (Джефферсон полагал, что цель образования – производить граждан, способных к «умеренной свободе»), студенты по-прежнему поступают в колледж не до конца сформировавшимися социальными существами и их все еще можно отучить от чистого эгоизма и направить к жизни, полной сострадания в широком смысле этого слова и гражданской ответственности.
Идея того, что цель образования включает укрепление как этического, так и аналитического ума, родилась задолго до церкви, от которой ведут свою родословную первые американские колледжи, и, конечно же, гораздо старше самого христианства. В иудейском бейт-мидраше, как правило как физически, так и духовно располагавшегося вблизи синагоги, студенты перед началом ежедневного изучения Торы молились о даровании прозрения и ясности ума. Поступить в платоновскую Академию в древних Афинах означало признать «перемену в сердце и принять новый образ жизни через процесс, который был сродни нашему понятию о религиозном обращении»[72]. В Риме I века н. э. в знаменитом письме Сенеки об учении мы находим взвешенное, но при этом страстное объяснение способности свободного образования очищать разум от чепухи, побуждая его подняться над пустой болтовней повседневной жизни и буквоедством:
Будешь ли ты доискиваться, где блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным заблуждениям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией или за пределами известного нам мира. Да и не мог он на таком малом пространстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно, из-за собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота прельщает наше зрение, и враг грозит; здесь – свирепые чудовища, лакомые до человеческой крови, там – коварный соблазн, привлекающий слух, и все разнообразие бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой столь честной цели даже после кораблекрушения. Зачем ты доискиваешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна или обманула свой век? Подозревала ли она, что видит Улисса, еще прежде чем узнала наверное? Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо, и в чем оно заключено – в теле или в душе?[73]
Как бы ни выражались эти образовательные устремления – в категориях иудаизма, древнегреческой или древнеримской философии, христианства или в светских понятиях современности, – ни одно из них не отрицает того очевидного факта, что любая жизнь формируется мистическим слиянием врожденной склонности и внешнего влияния, над которым полностью не властен ни один институт. Однако настоящий учитель всегда радовался и ставил перед собой цель не только обучить и проинформировить, но и растрогать и вдохновить студентов. В Америке, где такой взгляд на образование разделяли и традиционалисты, и прогрессисты, его хорошо сформулировал Эмерсон, написавший в своем дневнике, что «весь секрет силы учителя лежит в убеждении, что люди поддаются обращению. И они действительно ему поддаются. Они хотят пробуждения». Преподаватели всегда занимались и, надеемся, будут заниматься «пробуждением души от ее обычного глубокого сна»[74].
3
Если мы теперь обратимся от преподавателей к студентам, станет заметна еще одна поразительная черта, не менявшаяся на протяжении долгой истории: их возраст оставался приблизительно одним и тем же. Более четырех столетий назад английский схоластик Роджер Эшем предположил, что идеальное время для начала обучения в колледже – семнадцать лет. Почти два с половиной столетия спустя средний возраст первокурсников Гарварда был шестнадцать с половиной. Пятьдесят лет спустя в Йеле средний возраст вырос до восемнадцати, что считалось всеми «нормальным возрастом при разумно благоприятных условиях» для поступления к колледж[75].
Постоянство наблюдалось также и в том, как педагоги описывали этапы, через которые проходит юношество на пути к интеллектуальной и этической зрелости. В этом отношении пуритане почти не делали различий между колледжем и церковью. Оба института существовали для того, чтобы служить людям, которые ведут войну с самими собой, людям, запятнанным первородным грехом, но несущим в себе семена благодати, то есть разрывающимся между гордыней и самолюбием и стремлением к смирению и самоотверженности. Пуритане жадно говорили об изменении, которое может спасти эти создания от них самих, раскрыв их разум и сердце доселе непостижимым для них противоречиям, таким как высказывание «Божий суд милостив», а также показать им их собственную беззащитность и упорство, одним словом, парадоксальную природу существования во всей его ограниченности и безграничности. Быть образованным в этом смысле – в коренном значении латинского слова ex ducere, «вести вперед» или, согласно альтернативному латинскому источнику, «воспитывать», «растить детей» – значит расти за счет «новых эмоций и нового языка», освобождаясь от пут ревнивой заботы только о себе, в которой до сих пор был замкнут человек. «Образование», как резюмировал этот вопрос Эмерсон, означает «вытаскивание души наружу»[76].
Почти полтора столетия спустя психолог образования Уильям Перри, описывая идеальную траекторию движения от первого курса к последнему, предложил по сути дела перевод этих первых принципов. Настоящее образование, полагал он (парафразируя еще одного выдающегося психолога образования, Л. Ли Кнефелькампа), такое, посредством которого студент учится «принимать неопределенность, парадокс и требования большей сложности». Процесс, писал Перри, «начинается с упрощенных форм, когда человек интерпретирует свой мир в полярных категориях абсолютного добра и зла, правоты и неправоты; в итоге он получает доступ к сложным формам, через которые он берется утверждать свою приверженность миру контингентного знания и относительных ценностей»[77]. Категории описания могли измениться, но даже с поправкой на релятивизм современной жизни это объяснение психологического и этического роста студентов колледжа примечательным образом согласуется со многими ранними взглядами на его предназначение. Больше, чем к приобретению навыков решения задач и выполнения сложных заданий, образование должно стремиться к пробуждению и поддержке любопытства и смирения. Это означает, что человеку в результате удается перерасти свое ополчившееся на всех вокруг самолюбие и приобрести более широкий и снисходительный взгляд на жизнь как на непрерывное отражение себя в свете нового опыта, включая опыт других людей.
Ориентируясь на эту цель, пуритане говорили о преподавании и проповедовании, почти не различая их. Возьмем, например, Джона Коттона, вероятно самого главного проповедника в первом поколении поселенцев Новой Англии. В своей истории раннего периода Новой Англии «Великие деяния Христа в Америке» (1702) Коттон Мэзер (внук Коттона) изображает его человеком, в котором религиозная вера и ученость суть одно и то же. «Ученый-универсал, живое воплощение свободных искусств и ходячая библиотека», он был тем самым идеалом, к которому должен стремиться каждый усердный молодой человек. Как у проповедника, у него была репутация человека не только эрудированного и красноречивого, но также способного воодушевлять молодых людей, чтобы те «становились пригодны для общественного служения»[78]. Благодаря своему голосу и доводам, но более всего в силу твердой приверженности невозможной, но насущной задаче приведения жизни в соответствие с образцами добродетели, которые он находил (главным образом) в Священном Писании, он был наставником для своих студентов в той же мере, в какой он был пастырем для своих прихожан. В своих теологических произведениях, которые касались в основном того, что мы бы назвали «моральной психологией», он исследовал тайны и превратности обучения, которое, как он считал, иногда идет мелкими шажками, иногда скачками или вдруг снисходит как чистое откровение, а порой происходит путем медленного и прилежного накопления знаний.
Такой педагог убежден, что у всех есть способность учиться и развиваться, хотя момент, когда между учителем и учеником пробегает искра, нельзя предсказать и спланировать. Для одних студентов он может так никогда и не наступить («Некоторые пройдут весь путь в колледже, – писал Перри, – и все равно сумеют остаться школьниками»), у других он может наступить тогда, когда его меньше всего ожидают[79]. Для того чтобы создать наилучшие условия для этого, настоящий учитель будет избегать навязчивой демонстрации своей эрудиции, говорить простым, а не цветистым языком и, скромно склоняясь перед предметом, будет считать себя просто инструментом, который Бог избрал для передачи студенту «духа различения». Кроме того, такой учитель знает, что невозможно сказать, произойдет ли подобная передача и когда.
