Александр Шуваев - Книга Предтеч
- Есть, - вспомнил, и просто-таки не смог не улыбнуться, - очень красивая.
- А... Простите, только сейчас понял, - вы ведь с ней... до того еще, как получили... новые возможности?
- Можно и так сказать. Но я до сих пор не могу понять, к чему вы все это? То, что вы сказали об удовлетворении, это, простите меня, не откровение. Это даже уже не банальность, это самоочевидная аксиома. Правда, я не формулировал ее для себя, но это только потому что не чувствовал ни малейшей необходимости.
- Так и сидел бы, если не чувствуешь! Отношение самое непосредственное... Вот, мы худо-бедно можем представить себе, как это - увеличить возможность мыслить, как это - стать умнее. Но вдумайся, что в нас есть то, ЧЕМ наслаждаются. Такой же, в конечном итоге орган, как то же ухо или глаз, и так же, как ограничена острота твоего зрения, есть физиологические пределы способности испытывать наслаждение. Ты не кривись, ты думай... Это, в конечном итоге, вопрос ЦЕЛИ, а значит - самое главное.
Потому что отсутствие стремлений в своем пределе - СТРОГОЕ определение не-жизни, не-движения. Когда ты вдумаешься в смысл слов: "большая способность к наслаждению", - то убедишься, что мысли тонут в этом, как в какой-нибудь проклятой проблеме космогонико-полубогословского толка... Ты никак не сможешь себе этого представить, потому что ВСЕ в твоей личности обусловлено существованием такого предела стремлений, а никак не наоборот. Все мысли, привычки, привязанности, память созданы и развиваются под имеющееся значение этого предела, и если бы возникла какая-то сила, способная его отодвинуть... Вся твоя прежняя личность неизбежно будет смолота в порошок, как...
- Как вся теория шахматной игры, если хоть чуть-чуть изменить хотя бы одно правило.
- Как была бы смолота в порошок любая вселенная, если бы изменилось значение одной из констант. А? Стремиться стать тем, кому не будет ни малейшего дела до тебя прежнего, - в чем тут отличие от самоубийства?
- Спасибо за поддержку. И ваш коан мне тоже оченно понравился.
- Не так быстро. Учти еще, что при всем при том - это единственный путь, потому что путь этот только в одну сторону, и ты на него уже стал.
- Ничего такого пока не чувствую.
- Да? А ты погляди на улицу, - он подошел к окну и отодвинул плотный ставень, и по непонятному фокусу открылся вид на бухту, и видны стали совершенно неподвижные, будто заколдованные, корабли среди беспорядочных волн, гребни которых достигали верхушек мачт, пена, как слюна бешеной собаки, светящаяся в таком же бешеном блеске молний, - это же самое творится как минимум в миллионе минимально-различимых альтернатив по обе стороны от нас, и все потому только, что ты чувствовал некую тягу, и стремился к чему-то такому. Ты сплел вместе такое количество маловероятных событий, что какая-нибудь в этом роде пакость просто не могла не произойти.
Он был слишком многословен, - или возбужден, и оттого говорил слишком много. Казалось мне, что он с трудом сдерживается от того, чтобы не начать потирать руки. Он сказал дело, но сам по себе все равно мне не понравился. Кроме того сказанное им по его же определению было для меня бесполезно. Мое неодобрение он почувствовал, или, может быть, просто увидел и потому принял вид глубокой задумчивости. Потом лицо его просияло:
- А! М-м... знаешь, что? Пожалуй, не все так безнадежно вблизи. Словами объяснить нельзя, взять и врезать тебе Безусловный Символ - не хочу брать на себя такой ответственности, а вот ежели на примере? Поймешь - так хорошо, а нет...
Я кивнул с видом такого пон-нятливого, но при этом скромного слушателя:
- Значит, - пока что и не нужно.
- Вот и ладно. Пойдем...
Путь наш во всяком случае лежал через входную дверь, и мы снова оказались под дождем, только дождь этот был неожиданно теплым, он шумел в кронах и наискось лупил по кронам деревьев, которых сроду и не росло на мысе Хай. Здесь в густом, парном тумане угадывались а поверху и виднелись настоящие заросли, заливаемые потоком теплого дождя, затопленные неровным туманом, насыщенные неожиданно-сильными и разнообразными запахами. Я насторожился и вдруг почувствовал, что шевельнул ухом в направлении какого-то шороха, и поразился этому своему собственному движению.
Оглянулся, - и прямо в лицо мне вместе с облаком густого смрада грянул чудовищный рев. Я не успел разглядеть его, потому что было не до того, и потом запомнил только это свое впечатление: олицетворение Смерти. Не тот символ ее, который давным-давно принят между мистиками и книжниками, не Костлявая Леди в клобуке, а настоящее: тусклый блеск громадных клыков в разверстой пасти, на расстоянии одного короткого броска или же нескольких моих, странно-коротких шагов. Никаких подробностей Ее лика, потому что достаточно этого Знака, понятного по крайней мере для всех обитателей суши. И я метнулся в страшном прыжке прочь и в сторону, и стремглав понесся сквозь влажные, мягкие, хрупкие от избытка сока заросли, а волосы дыбом стояли у меня на загривке, в крови и голове гудел неподвластный рассудку Ужас, и рассудку, вещи весьма условной, не было тут места, потому что, явив свой безусловный знак, за мной гналась без условная смерть. Что-то напрочь лишенное мистического флера или таинственности, а, наоборот, простое, как хруст костей на зубах, как десяток раскаленных когтей, вонзающихся во внутренности. Не страх - знак, заставляющий сделать все-таки выбор, а страх - приказ, который не обсуждают. Беги! Прочь, потому что тут не рассуждают. И это, и все дальнейшее я изложил человеческими словами по возвращении, припомнив и разобравшись в своих переживаниях. Тогда я не понимал и не рассуждал. Потом моя тактика бега по мелколесью и с резкой сменой направления, очевидно, принесла свои плоды и мой страшный преследователь потерял меня. Тут высокие деревья стояли реже, а низкие - чаще, и выглядели по-другому. Но не только они по-другому выглядели: Я ПО-ДРУГОМУ ВИДЕЛ. Туман здесь стелился низкими клубами, и ливень сменился изморосью. Не сказать, чтобы мое зрение ослабело, видел я по-прежнему далеко, но все видимое стало подобием рисунков, лишенных деталей реального образа, фотографии или же хорошего живописного полотна. Цветная графика, задний план мультфильма. Символ на дорожном знаке, когда не важны подробности и совершенно достаточно простого Узнавания, обличения немногого важного от всего прочего и равно-неважного. Цвета - были, только воспринимались они в /Графилон стандартного вида. Прим.ред./ аспекте. И с той стороны, откуда за мной погналась Смерть, раздался ровный, пронзительный, всепроникающий вопль, могучий, бесстрастный и угрожающий, как сирена воздушной тревоги, только такая сирена, которая возвещает конец света. Хрустнули хрупкие стволы деревьев с листьями-перьями, листьями-веерами, и с той стороны возник громадный, возвышающийся над туманом силуэт, движущийся с невероятной, уверенной ловкостью. Теперь мне не было нужды видеть крепкие, здоровые зубы Безусловной Смерти, потому что достаточно было видения этого темного силуэта, пары фаз его движений, - а я видел движущееся именно так, как будто снято на кинопленку не с двадцатью четырьмя, и не с двенадцатью даже, а с шестью кадрами в секунду, - и видение это включило механизм бегства во мне, как рычаг включает двигатель в автомобиле, совершенно не спрашивая, как это ему нравится, и не предпочел бы он какого-нибудь другого стиля поведения. Внешнее, не спрашивая моей воли, распоряжалось моими конкретными действиями, соединялось со мной просто напрямую, воедино при каждом случае, который считало важным. И я понесся снова, с необыкновенной силой и легкостью, то переставляя ноги, как привык делать это в своей прежней жизни, то без усилий меняя аллюр и прыгая боком вперед почти одновременно на двух ногах или вообще по-лягушачьи. Никакой усталости в обычном понимании тут не существовало вообще: это устройство было много проще, оно драпало, пока Силуэт присутствовал с одной из сторон и пока само оставалось живо, и останавливалось, когда сигнал переставал поступать, или когда бегство оказывалось не под силу, и оно в этом случае просто-напросто дохло. Так что бежалось хорошо, как никогда, и могу еще отметить великолепную реакцию, с которой я во время этой пробежки уворачивался от летящих навстречу стволов и ветвей. То, что заменяло страх, и что я могу назвать Императивным Страхом или "предужасом" хлестало меня, как ветер, состоящий из свистящих на лету метательных ножей, летящий параллельно земле ливень тяжелых тусклоблещущих клинков, так, что отдельные удары, при всей своей многочисленности, воспринимались порознь, и ветер этот нес меня, как ветер обычный гонит парусную лодку. И - постепенно начало проявляться то, что я впоследствии расценил как перегрев, образовалась равнодействующая из двух стремлений, одно из которых гнало меня "от" а другое "к", и благо еще, что направления эти совпадали. Скоро под ногами моими начал дробиться пленками и брызгами лучший и вожделенный источник прохлады, единственное спасение от перегрева - вода мелкого, сильно заросшего и очень обширного водоема, и мне стало труднее улавливать переходы от одного своего состояния к другому. Блаженный покой, невесомость и плотный, податливый Мир, без малейшего зазора прилегающий к телу. Что-то вроде серовато-белого светового верха. И вообще кругом ровная сероватая мгла, из которой то, что движется и поэтому только и может быть сколько-нибудь значимым, при необходимости ПОЯВЛЯЕТСЯ. И достаточно мне шевельнуться, чтобы мир двинулся вокруг меня, став важным и потому зримым. Но и здесь покой оказался недолгим, каленым стрекалом коснулось тела издалека дошедшее колебание, острое, быстрое, пронзительное, каждый следующее острие его было длиннее и вонзалось глубже, а это значило, что упругое и быстрое тело, от которого исходят острия волнения, стремительно приближается, и пора двигаться прочь, а потом пришел... запах? Это, пожалуй, было бы самым точным из имеющихся слов, но только запах этот слился с доносящимися издали толчками и изменил их: "то, с пути чего следует убраться" превратилось в "Трепещущую Смерть", лишая выбора и заставляя бежать, бежать, бежать... На одном из извивов моего бегства гонящий даже появился из серой мглы, прогонистым, длинным Знаком, который обозначал все ту же Безусловную Смерть ЗДЕСЬ. Потом, помню, свет еще как-то был, и было где-то, не могу пока сказать - где, мое представление о самой возможности видеть, память моя в форме /Схематизированный графилон. Прим. ред./несомненно присутствовала во всем этом, иначе я не смог бы ничего запомнить и потерял бы способность к дальнейшему движению через Обходимые Двери, даже пассивному, но сказать, что я ВИДЕЛ в обычном понимании этого слова, - ей-ей не могу. Именно здесь, если и не на месте назначения, неизбывном и вечном Поле Чудес в Стране Дураков, то где-то весьма близко к нему, начали проявляться парадоксальные вещи: окончательно потеряв способность хоть как-то вмещаться в пределах одной минимально-различимой альтернативы, личность моя расширилась. Поэтому с продолжающейся редукцией восприятия вновь возросла способность к интерпретации воспринятого: это был ад. Не наивно-огненный, навеянный горячечными галлюцинациями, а Страна Ночных Кошмаров, иной раз прорывающаяся у многих в виде боязни пауков-жуков-тараканов и прочей суставчатой живой машинерии, а у большинства - в виде так называемого "отвращения", как правило направленного на что-то полужидкое, слизистое, клейко-сочащееся мутной жижей. Так вот Там - я ощущал присутствие жгучего, хищного студня, слизистых пропастей, бездн всеразъедающей влаги с такой силой, что почти видел их. Отделенные, тончайшие струйки пищеварительных соков смрадным суховеем касались глубин моей личности непосредственно, без всех буферов, воздвигнутых человеческим организмом, дикая чаща смертоносных хитиновых шипов, когда всепоглощающий мир окружает со всех сторон, и нет выхода. Когда НЕИЗБЕЖНОСТЬ смерти через несколько десятков минут есть НОРМА жизни, и все твое ничтожное, случайное жизненное пространство окружено чудовищным числом ловушек и невообразимо, непредставимо мерзких тварей, что сплавляют в себе бесконечный ужас и нестерпимое отвращение, и сам ты, почти никак не выделимый из того, что не ты, являешься ничем не защищенной, открытой ареной для ужаса в химически-чистом виде, когда он даже не заставляет спасаться, а предупреждает: через столько-то вдохов ты будешь пожран. Некуда бежать, со всех сторон плотной стеной обступают черные Знаки отсутствия всякого "будет", ряды их смыкаются. Место Назначения, финиш, Последний Предел, за которым - что-то уже поглубже, чем смерть. Но пока ряды не сомкнулись, до меня донесся иной призыв, и его тоже никак не интересовала моя воля, он просто требовал отдать тот долг, который обязано до смерти отдать все живое. Для меня, кажется, уже не существовало направления: здесь летящий в мире Зов сильнее, а здесь слабее, а я сделан так, что не могу не двигаться на этот зов. Впервые за все это страшное безразмерное время - не бегство. Стремление. Где-то, прорвав сочную, многозначительную плоть, в мир явилось яйцо, и сопроводившие его в путь соки разнесли эту весть. Если ты готов, то отдай свое семя, это твой путь в обход Знаков Последнего Предела, в конечном итоге - единственный путь из замкнутого смертью кольца, это не меняется, только движение в сторону Зова становилось в течение миллиардов лет все более сложным. Движение мое поначалу было медленным, но быстро набрало ход. Я - всплывал все стремительнее, натянутая до предела суть моя все-таки выдержала, и теперь со всем проворством сокращающегося резинового жгута вытягивала за собой все остальное. За широкими окнами во всей красе стоял полдень, на идеально чистом полу светились и мерцали радужными искрами драгоценные белые шкуры, полотнища Эманации, струясь и потрескивая, здесь были сложены в пологие кресло самой изысканной формы. Я ощутил себя стоящим рядом с одним из этих кресел, до ослепительного восторга знакомая рука придерживала меня, обнимая сзади, а пониже левого плеча я чувствовал ни с чем не сравнимую плотную нежность Мушкиной груди. Проводничок, наставничек мой, находился прямо передо мной в двух шагах и при всей своей закалке все-таки глядел, сука, в сторону и отчасти вниз. Я был мокрым насквозь и липким от заливавшего меня смертного пота, чувствовал себя невообразимо грязным, и внутри у меня все дрожало, но уже поднималась злость понимания, а потому все эти обстоятельства не были очень важными. Тем более, все это было достаточно легко исправить. Мушкино высказывание я начал понимать не с самого начала.
