Старость аксолотля - Дукай Яцек
Глейтшвиммер нес меня против течения Тора со скоростью более двадцати узлов. Изящно выточенная доска из моностекла с установленными серийными турбинными двигателями, гидродинамическим обтекателем изменяемой формы и двумя багажными отсеками скользила по поверхности вечно бурлящей воды, с гневной стойкостью проламывая всё новые валы грязного потопа и увлекая с собой меня, скрытого по пояс и прикрепленного к корпусу неэластичным ремнем комбинезона, миля за милей, через отвратительно теплые волны мутного разлива. И насколько охватывал взор, картина была одинаковой: взболтанная по всей ширине сплава гидролава воскрешала в памяти образы земных стихийных бедствий, чудовищный паводок, прокатившийся по обжитым и пустынным землям с цунами мусора, грязи и раздутых трупов животных – и я плыл через этот потоп к источнику гибели. Мрак скрывает меня, Тор маскирует меня, я в безопасности, я в безопасности… и, как ни странно, я чувствовал себя в безопасности – я был погружен в этот хаос, меня швыряло вниз, вверх и в стороны, вязкая мокрота чуждого мира окатила с ног до головы, но я избавился от страха, он сливался из меня с каждой новой милей, пройденной по руслу Тора, стекая в этот суп мерзости и бесследно теряясь в нем. Это уже свершилось, уже происходит, поэтому мне больше нечего бояться. Приговор вынесен. Аминь. Теперь каждая минута – это чудо.
После десяти часов безумного объезда разлива я вымотался, пришло время для первого ночлега. Я свернул к ближайшему островку, отключил глейтшвиммер и, выбираясь из прибрежной жижи, потащил его за собой. Островок покрывали бамбуковые губки: это переплетение тысяч очень длинных, гибких стеблей, которые вытягиваются из болота на десять, двадцать, тридцать метров вверх, а затем изгибаются, переплетаются между собой, образуя в итоге плотный войлок пористого органического вещества, непрерывно потрескивающего, раскачивающегося туда-сюда и стреляющего во все стороны спорангами в форме сюрикенов, от которых уже погибли два человека и один У-менш. Я зарылся в грязь, накрылся глейтшвиммером, высунул стержни аэратора, слизал с внутришлемной кормушки таблетку и уснул. Спал почти девять часов. Мне ничего не снилось, то есть никаких снов я не помню; мне никогда ничего не снится. Спустив скутер на воду, я двинулся дальше. И не был это ни рассвет, ни вечер, когда ложился я на свое вампирское ложе, – одна лишь тяжесть серого накрывшего меня небосклона; без ноктостекол, и сейчас и тогда, я видел бы только безлунную, беззвездную ночь. Мрак – это целая вселенная, кроме нее нет ничего.
Миновав первый ориентир (микрозэлверк передатчика, вживленный мне вместе с самим передатчиком в кость левого предплечья, сообщил об этом хриплым басом майора Блока), я записал и отправил через антенну глейтшвиммера доклад, состоящий фактически из одной фразы: «Все по плану». Неужели на Клине с нетерпением ждали каждого моего слова? Мне легче было представить, как Мунди и Гасп, узнав о моей смерти, пожимают плечами, после чего отправляют в Ад очередного наивного парня с «Геринга». Им важна информация, тайны Лещинского, – а как еще к ним подобраться? Можно только рассчитывать на болтливость отшельника. Или просто похитить и придушить. Убить? Чтобы не допустить перехвата его секретов противником? Так сказал Мунди, но Гасп даже слышать об этом не хотел. Но то, что Фульке писал о торге… Здесь ничего не ясно до конца. Подозрения, подозрения… Блок запнулся и пробормотал, что у нас есть свой человек среди русских. Была ли в донесениях этого предателя информация о других посланниках – американских, японских, русских, – направленных в Ад с полномочиями вести переговоры с Тойфелем? Казалось бы, первое, что должен был сделать Лещинский, избавившись от детонатора, – это сбежать к янки. Но нет. Он не хочет. Он застрял в этих джунглях. А что те ему предлагали? Свободу, конечно, свободу на Мраке. Что еще? В принципе здесь мало что можно предложить. Неизвестно, сколько их ушло; Фульке утверждает, что никто не вернулся. Последовательность событий, вероятно, была такая: передачи Дьявола – охота лазерами – давление ученых – конец охоты – первые эмиссары. Может быть, даже кто-то пытался связаться с ним по открытому каналу, на волне Лещинского. Все безрезультатно. Вряд ли я был первым отправленным к нему эмиссаром из Клина, наверняка передо мной были другие, возможно, даже целая карательная экспедиция, кто знает, – а когда сообразили, что это не работает, придумали эту комбинацию с известным им только по фамилии и личным данным геринговцем в главной роли. Они и впрямь рассчитывают, что это прокатит? Майн Готт, это ловушка в ловушке, тройной маневр, ведь Блок мог вживить в меня и самодетонирующую микробомбу, нет никакой возможности проверить это – вандельштернфюрер, не считаясь с Гаспом, превратил меня в самонаводящийся снаряд – я иду на смерть – я уже мертв – я должен притворяться беглым У-меншем, впрочем, почему притворяться, чем я, в сущности, отличаюсь от него – я недочеловек – я недочеловек – я мертв. Да. Да. Страха больше нет.
– Зеленая линия, – прошептал мне Блок, и я пристал к левому берегу Тора. Конец первого, относительно легкого этапа путешествия, здесь начинается зона кровавых тотемов, пора повернуть на север. Я снял шлем, стянул скафандр. Под ним у меня был полевой комбинезон У-меншей. Теперь нужно бросить и закопать все, что может меня разоблачить: то есть сначала сам глейтшвиммер, потом скафандр, сверхнормативные запасы провизии, запасную спутниковую антенну… Я смогу вернуться к ним, если первая вылазка не даст результата. Я отправил еще один рапорт. Отныне с этим будет хуже: передатчик, который я забираю – потому что мне придется все-таки его взять, – замаскирован под обычную металлическую миску, из нее можно есть растворенные в кипяченой и отфильтрованной воде концентраты без вреда для электроники. Передачи будут происходить во время приема пищи, а «ловить спутник» я буду вручную, с помощью микрозэльверка… Я уже представляю как – даже в исполнении Блока это выглядело совершенно по-идиотски. Операция все больше напоминает черную комедию.
Я вступил в Ад. Ад замкнулся позади меня и надо мной. Окружающая чернота мгновенно сгустилась до состояния жирных чернил. Ноктостекла усилили искусственную контрастность, ускорили реинтерпретационные расчеты, уже в процессе восприятия на моих зрачках образы предметов облеклись в новые цвета и новую фактуру полутени: камень в дерево, дерево в камень; потом я подхожу, прикасаюсь, и это оказывается животное. Здесь есть звери, Мрак полон живых существ, животных и растений, и бог знает чего еще. Представьте себе земную эволюционную шкалу фауны, говорил доктор Гасп, затем разбейте ее, осколки размножьте в тысячу раз, смешайте, четверть откиньте, четверть переверните – и вы получите картину хаоса, царящего в животном мире Мрака. С флорой немногим лучше, но все равно видов здесь на один квадратный километр столько же, сколько и во всей Евразии. А ведь Мрак намного моложе Земли. Возможно, это вызвано большим эволюционным давлением, ведь не всегда картина была такой, не всегда Мрак был Мраком, окружающая среда здесь очень изменчива, потому что переменчива сама звезда Мрака, это невидимое отсюда солнце, чертовски неустойчивое, теперь оно переживает фазу максимально сильного излучения, но бывали такие эпохи в миллионы лет, когда оно оставалось прохладным, и тогда здесь царил Ледниковый период в квадрате, небо было абсолютно чистым, атмосфера скошена, за терминатором ее можно было собирать пригоршнями с промерзшей земли. Вероятно, были периоды еще большей жары, когда газовая оболочка выполняла функцию высокоальбедной планетарной защитной пленки. Однако избегайте прямых ассоциаций с Венерой; это не Венера. Избегайте любых прямых ассоциаций с чем бы то ни было. Сам факт выживания биосферы Мрака доказывает необычность, оригинальность функционирующих здесь эволюционных механизмов. Продолжая лекцию, доктор Гасп де-факто признавался в собственном незнании: биологи Мрака все еще находились на стадии составления карт своего невежества. На Земле и позднее на «Геринге» я изучал всю передаваемую информацию, учился распознавать инопланетные виды растений и животных, прежде всего опасные, – и теперь с трудом называл каждого сотого. Меня окружают непроходимые джунгли тайны. Деревья? Какие там деревья, эти грибовидные выросты, состоящие из десятка симбионтов, сверху они покрыты фотофильной тканью растительного симбионта, нижние части образуют конгломераты сосуществующих растений и животных, на сегодняшний день классифицировано около тысячи их видов, а их несравнимо больше, трудно встретить дважды одну и ту же комбинацию, почти каждый дендрофунгус является уникальным, единственным в природе суперорганизмом. Я обходил их на безопасном расстоянии, стараясь не приближаться ни к одному из «стволов», хотя, по правде говоря, единственным показателем безопасности сохраняемой дистанции был факт, что я все еще жив. Некоторые «деревья» пожирают неосторожных. Некоторые переваривают их еще до того, как съедят. Некоторые выстреливают в них спорами. Я смотрел разные фильмы; запущенные под выбранные экземпляры У-менши гибли так или иначе, всегда эффектно, для предостережения будущим исследователям. Войдя в эту аллею смерти – встав на темную извилистую тропу, проложенную природой между землями, занятыми корневыми системами отдельных «деревьев», – я почувствовал, что окончательно, безвозвратно освобождаюсь от всякого страха. Джунгли Ада уже стольких убили до меня. Какие у меня шансы. Их нет, почти нет. И теперь я свободен. Нога коснулась мягкой земли, я отдышался, по потной коже пробежала волна холода. И я пошел, все быстрее и быстрее, не оглядываясь. Сначала именно так: «безопасно», по многократно петляющей широкими дугами траектории, проложенной между «стволами». Ничто не нападало на меня. Я наклонился к огромному дендрофунгу, вошел в паутину грибниц, разодрал кисею насекомоядных мембран, коснулся горячего тела. Оно пульсировало. Я прижал ухо. Бум-бу-лубум, бум-бу-лубум. Сердце? Эти «деревья» не имеют сердец, нет в них вместо соков никакого кровотока, может, даже и соков нет… какие соки, зачем все эти аналогии, они ведь, по сути, не деревья, забудь. Что-то высунулось из кожи организма, меняющей оттенки черноты, – сотый симбионт, парализующие щупальца, жала смерти, листья-не-листья – коснулись моего лица – я не двигался – коснулись моих век – я не моргнул – коснулись моих губ – я укусил. Ничего не случилось. У него не было вкуса. Как бумага. Я выплюнул. Достал нож и вонзил его в «дерево». Что-то потекло. Послышалось шипение. Я ударил снова. Рах-рах-рах, холодная ярость, даже одышка. Клинок в густой жидкости. Сильно пахнет. «Дерево» молчит. Вытираю и прячу лезвие, смола на перчатках, протираю перчатки, продолжает пахнуть; все ароматы Аравии… Я жив, поэтому возвращаюсь на тропу, которую мне больше не нужно называть безопасной. Свободный – без страха – отчаявшийся. И я иду, иду, соборы тьмы кружат вокруг меня, мимо проплывают уходящие в небо столпы, нависшие тенью аркады, облака плесени-не-плесени, висящие под куполом, серые сети, рассекающие вибрирующими полотнами просторы огромных нефов, готика живых ветвей, борющихся с соседними за доступ к остаткам солнечного света для своих светопоглощающих симбионтов, поднимающихся в монотонную тьму покрова крон и сбитых в плотную массу; барокко штор, качающих наверх воду, желеобразные оборки, земные змеелианы… Но в реальности в картине нет той статичности, которую подразумевают медленные слова, – сейчас я расскажу о животных, о животных, которые здесь повсюду. Эти мелкие, едва заметные, по привычке именуемые насекомыми, насекомоидами, членистоногими – кружат здесь огромными облаками, лавируя между стволами, поднимаясь и опускаясь, ускоряясь внезапным порывом и снова замедляясь, а затем почти неподвижно зависая; а этих облаков в поле моего зрения всегда несколько, они обходят друг друга, не смешиваясь, это напоминает танец, запущенный неуловимо для взгляда симулятор бури. Насекомые в воздухе, насекомые на земле, насекомые на мне. Стряхиваю, оглядываюсь, выискиваю, давлю – а потом замечаю, что они снова ползут. В джунглях так всегда, дикость мира силой вгрызается в тело и в разум, это больно. Когда я пинком переворачиваю камень, появляется изнанка жизни, в которой тоже есть свое движение: взрыв гнили, эксплозия тлена, пар вырывается из разорванных коконов, в которых черви хранят свою органическую добычу, и полчища мерзости веером расползаются из-под моих ног в поисках нового логова тьмы. А ведь здесь есть и своя красота, ее можно отыскать везде, если ты достаточно голоден. Ведь есть и животные побольше, те, что роют землю, ползают, прыгают и летают, величиной с крота, с собаку, с лошадь. Разумеется, они не кроты, не собаки и не лошади. Большинство из них не имеет глаз, но те, у кого они есть, обращают взгляды ко мне, когда я прохожу мимо, и микроцифферрехненмашина ноктостекол встраивает в их мнимые глазницы радугу отраженного четвертьсвета, и так безостановочно стреляют в меня из чащи отливающие холодом цехины. Возможно, я бы испугался, если бы не смерть. Всё-таки это настоящая тропа страха. В какую бы сторону ни свернул, я не вырвусь из-под голодных взглядов неназванных хищников. И еще хуже их слепота. Безглазые пищеварительные мешки размером с медведя свисают с ветвей в десятке метров над головой, готовые упасть и поглотить распознанную неведомым чувством добычу. Псевдолярвы длиной с анаконду скользят по тропинкам лесного зверья на своих бесчисленных ножках – но стоит мне приблизиться на два метра, как они замирают. Я отступлю – они двинутся дальше. Не видно головы, не видно ни конца, ни начала, только толстый бледный шнур, преграждающий проход. Я перепрыгиваю. Это не убило меня. Обезьяноподобные насекомоглазые шестилапы стрекочут в дебрях и на растянутых между дендрофунгусами гидродренажных сетях. Я видел их в энциклопедии Мрака под заголовком «хорусы». Разве что у здешних атрофированы крылья и муфлоноподобные рога. Мало что соответствует энциклопедическим классификациям, меня все время что-то поражает. Вот неожиданный дождь сухой земли из «дупла», внезапно разверзшегося в стволе грибодерева; а эти звуки флейты Пана, кажется, раздаются прямо над моей головой; вот уже наевшийся пищеварительный мешок поднимается на высоту верхних ветвей стайкой нетопыреподобных зверьков с пронзительно человеческими глазами; а каковы повадки этого стада шестиногих кабанов, которые окружили меня плотным кольцом и принялись, громко сопя, тереться о мои ноги. Я окрестил их кабанами из-за особенностей строения их тела, которое не сужаясь переходило в массивную голову; но отойдя от них на безопасное расстояние, я увидел, как они один за другим взбираются на вертикальный ствол дендрофунгуса. По-видимому, их ноги заканчивались не копытами, а длинными когтями.
