Сборник - Фантастика 1972
Поэтому “Происхождение видов” нередко обращало на себя внимание не только как научное, но и как литературное произведение. Один из крупнейших английских литературоведов, Джордж Сентсбери, называл Дарвина человеком настоящего литературного таланта, а может быть, и гениальности. “Литературная экипировка Дарвина совершенно блестяща, - писал другой историк английской литературы, Комптон Рикет. - Он почти всегда замечательный мастер”. О. Мандельштам объяснял огромный успех “Происхождения видов” у широкого читателя (этот успех сравнивали с успехом “Страданий юного Вертера” Гёте!) не одними лишь открытиями, заключенными в этой книге, но и тем, что “ее приняли как литературное событие, в ней почуяли большую и серьезную новизну формы”.
Уэллс понимал это не хуже других. Впоследствии, создавая теорию романа, он опирался не только на писателей, но и на Дарвина. Неважно, что Дарвин писал в другой области - он дал, по мнению Уэллса, образец того типа мышления, который способен принести плоды повсюду. И сколько бы примеров ни приводил Уэллс во время своих литературных споров из истории европейского и английского романа, за всем этим стоял огромный, однажды поразивший его и навсегда с ним оставшийся пример “Происхождения видов” - книги, объединившей при помощи великой идеи бесконечное разнообразие фактов. Этого же он требовал от романа. Такой роман, говорил он, был бы способен “вобрать в себя всю жизнь”.
Дарвин умер еще до прихода Уэллса в Лондонский университет. На кафедре, с которой он совсем недавно читал свои лекции, стоял сейчас любимый его ученик Томас Генри Хаксли (Гекели). Уэллс всегда с гордостью называл Хаксли своим учителем.
Это касалось не только науки.
Авторитет Хаксли как литератора был неоспорим. Некоторые его эссе еще при жизни вошли в круг обязательного чтения по литературе для средней школы; причем свой знаменитый стиль Хаксли выработал, во всем оставаясь ученым. “Никто лучше его не подтверждал своим примером афоризм Бюффона: “Стиль - это человек”, - писал в своих воспоминаниях сын знаменитого натуралиста. - Литература и наука, которые так часто оказываются разлучены, в нем снова соединились; литература обязана ему тем, что он внес в нее столь многое от высокого научного мышления и показал, что правда отнюдь не всегда бесцветна и что настоящая сила заключена скорее в исчерпывающей точности, чем в цветистости стиля”.
Хаксли и сам не раз писал об отношениях Искусства и Науки.
“Принято считать, что наука относится к области разума, а искусство, в отличие от нее, - к области чувства, - пишет Хаксли в 1882 году в статье “О науке и искусстве”. - Это не так. Ученый нередко получает эмоциональное и эстетическое удовольствие от своей работы, и математики с полным правом называют самые остроумные решения “красивыми”. С другой стороны, подавляющее большинство форм искусства не принадлежит к области “чистого искусства”… Они приобретают свойства искусства за счет одновременного, пускай даже бессознательного упражнения интеллекта. Чем больше искусство соответствует природе, тем значительней его интеллектуальный элемент. Без него верность природе вообще невозможна. Значение его все возрастает по мере того, как возрастают культура и осведомленность тех, к кому обращается искусство”.
Но Хаксли был далек от мысли, будто познавательная сторона искусства способна вытеснить эмоциональную его сторону. Наука, по Хаксли, нисколько не разрушает искусство. “Я всю жизнь испытывал острое наслаждение, встречаясь с красотой, которую предлагают нам природа и искусство, - писал он. - Физика, надо думать, окажется когда-нибудь в состоянии сообщить нашим потомкам точные физические условия, при которых возникает это удивительное и восторженное ощущение красоты. Но если такой день и придет, наслаждение и восторг при созерцании красоты по-прежнему пребудут вне мира, истолкованного физикой”.
Искусство, считал Хаксли, отнюдь не играет при науке служебную роль. Их отношения не складываются по такой схеме: наука отыскивает истину, искусство помогает ее распространить и освоить. Нет, искусство само по себе является средством исследования мира и нахождения истины.
Но столь же твердо Хаксли верил в то, что художник, чей разум развился в общении с современным знанием, имеет преимущества перед художником, безразличным к науке. Художник, отвернувшийся от науки, - это для него художник, отвернувшийся от современности, не желающий мыслить в ее масштабах, принять ее взгляд на вселенную, задуматься о человеке и мироздании.
Это все так похоже на то, из чего исходил Уэллс, что, казалось бы, сейчас самое время воскликнуть: вот как ученый и литератор Хаксли подготовил великого писателя Уэллса! Одна беда - Уэллсфантаст начинал потихоньку от своего учителя, явно стесняясь его. Первую свою фантастическую вещь - “Рассказ о XX веке” - он написал как пародию на фантастику и напечатал под псевдонимом. И дело здесь не в том, что он боялся оказаться плохим научным фантастом. Как это ни печально, хороший научно-фантастический рассказ, напечатанный его учеником, огорчил бы Хаксли ничуть не меньше, чем плохой…
У Хаксли нет прямых заявлений о фантастической литературе, но, судя по всему контексту его высказываний, она не могла быть предметом его особой привязанности. Это тем удивительнее, что сам он порою строил мыслительные схемы, которые по праву можно назвать научно-фантастическими. Однако если такое случалось, он сам ставил себе предел.
Изложив перед слушателями какое-нибудь фантастическое предположение, он тут же предостерегал их против него, как бы ни было это интересно. Подобные построения, по его словам, не обладали одним из важнейших атрибутов научности - доказательностью. Поскольку же истинная литература должна основываться на прочном и все расширяющемся знании, не годятся они и для литературы…
Какие все-таки парадоксы строиг история - ведь все это говорил человек, прямо задавший Уэллсу тему “Войны миров”!
Да, это сделал именно Хаксли- нечаянно, разумеется.
В 1892 году Хаксли в споре с церковниками, упрямо именовавшими человека “венцом творения”, гшдал: “Если смотреть на этот вопрос со строго научной точки зрения, то утверждение, будто в мириадах миров, разбросанных в бесконечном пространстве, не существует интеллект, во столько же раз превосходящий интеллект человека, во сколько человеческий интеллект превосходит интеллект черного таракана, и во столько же раз способный эффективней воздействовать на природу… кажется мне не только бессознательным, но и наглым”.
При этом, продолжал Хаксли, “легко населить космос существами, все более, по возрастающей шкале, совершенными, пока мы не достигнем чего-то практически неотличимого от всемогущества, всеприсутствия и всеведенья… Подобная аналогия могла бы оправдать построение натуралистической теологии и демонологии, не менее удивительной, чем ныне существующая сверхъестественная, а также, равным образом, помогла бы населить Марс или Юпитер живыми формами, которым земная биология не может предложить никаких соответствий”.
