Василий Головачев - Черный человек. Книга 1
Пирогов и Гиппократ, правда, уловили его желание, но Клим успел послать им яростное «вперед»!
Перед глазами появился отец, покачал головой, что-то говоря, но что именно — Мальгин не расслышал. Отца сменила мама, укоризненно грозя ему пальцем. И ее голоса Клим не услышал, в ушах стоял стоголосый стон пси-реки, рвущейся сквозь плотину мозга… Мелькнул в стороне Таланов, бежал навстречу Заремба — руки в карманах, Джума держал на руках плачущую Карой и отворачивал лицо, но все равно видно, что лицо у него измученное и несчастное. Что-то кричал Ромашин, сидя верхом на глыбе «черного человека», Майкл Лондон — наполовину тигр, наполовину человек — готовился к прыжку, и во все небо улыбался загадочно, с превосходством в глазах, Даниил Шаламов…
Очнулся Мальгин от наступившей звонкой тишины и ощущения безмерной пустоты в голове.
— Нейровегетативная стабилизация, — прошелестел чей-то бесплотный голос (Гиппократа? Пирогова?). — Двигательный покой. Нарушений в программе нет. Мнемозапас девяносто девять.
— Как ты себя чувствуешь? — сквозь толщу безразличия прорывался возглас Джумы.
«Нормально, — мысленно ответил Мальгин. — Долго еще?»
— Вскрыли половину. — Это уже Заремба. — Кое-что не удалось перенести чисто, отсюда болевые нейронаводки, анестезия справляется не сразу. Потерпишь?
— Можем остановить вообще, — предложил Джума.
«Нет, — отрезал Мальгин. — Не останавливайтесь, что бы ни случилось. Дальше самого себя я не убегу, а с моими реакциями аппаратура справится, она даже шизофреников выдерживает».
В третий раз невидимый, но отчетливо слышимый водный поток хлынул сквозь мозг, растворяя в себе мысли, путая чувства, заполняя огромный объем головы пеной неизведанных эмоций и не переводимых на человеческий язык понятий… А затем Мальгин, оставаясь в сознании, с отчетливым всплеском нырнул в серый омут глухоты и полного отсутствия каких-либо чувств. Вереницей стали проплывать мимо (слева? справа? внизу? вверху?) бесплотные призраки не виданных прежде фигур, но определить их форму Клим не мог, просто не знал, что эти многомерные фигуры — не плод его воображения, а отраженные подсознанием информационные блоки и цепи.
Ощущение «погружения в омут» не пропадало, хирурга засасывало куда-то глубоко «вниз», в преисподнюю, ощущаемую как вязкий колышущийся мрак. Что-то черное, огромное, без рук и ног, ворочалось там и открывало пасть, собираясь поглотить человека целиком. Однако ужаса Клим не чувствовал. Затопленный безразличием ко всему, в том числе и к себе, он просто ждал, чем все кончится.
Лишь однажды извне прорвались какие-то далекие раздражающие вопли, звонки, ужасный болезненный шум, и тут же все стихло. Кругом царили тишина и покой да наплывала, становясь гуще, серая вязкая жижа, сквозь которую просматривалось мрачное черное дно этого мира.
«Тону», — выплыла откуда-то вялая мысль, написанная белым дымом на сером фоне. Дым свернулся в струйку и растворился в мутной серости. Второе слово было уже полупрозрачным, Мальгин с трудом разобрал его: Купава… Третье было совсем прозрачным — не имя и не название предмета или явления, странное слово, ласковое, хрупкое… но удержать его в сознании Клим уже не смог…
И вдруг снова где-то далеко-далеко, на краю света, приоткрылась дверца в иной мир, раздались дивные, волшебные, чарующие звуки, потрясающе чистые и прекрасные, всколыхнувшие серую муть и вонзившиеся в сердце сладкой томящей болью…
Музыка, проговорил кто-то внутри Мальгина. Слово почему-то волновало и звало куда-то, сама музыка уже пропала, но ощущение неудобства осталось. Рядом кто-то стоял… и смотрел на него… кто-то знакомый и добрый… протягивал руки и звал, без голоса, а звал…
— Что? — спросил Мальгин, не ощущая ни губ, ни языка.
И услышал наконец:
— Пора вставать, сынок.
Он открыл глаза.
Деревенская изба, белый потолок, русская печь с лежанкой, в углу — иконка. Он лежит на кровати, маленький, в белой рубашонке, а над ним склонилось сморщенное, морщинки — лучиками, улыбающееся доброе лицо.
— Отямился, родимый? Вот и хорошо, пройдет онава[76], не рюмзай, побежишь к друзьям…
— Бабушка, — прошептал, давясь слезами, Мальгин. — Я заболел, да?
Серая муть, глухой шум, чьи-то птичьи голоса:
— Пошел, пошел! Иван — активируй назион…
— Многовекторное сканирование!
— Корпус каллозум — ноль…
— Энцефалон — ноль…
— Церебрум — слабые импульсы, пульс нитевидный…
— Давление сорок на десять…
— Пошел, пошел, дальше — вегетативная симпатика, парасимпатика — аппаратно, периферия — эгостеника…
Новый наплыв.
Он сидит на траве и ревет, рука по локоть красная, в сыпи. И голос над головой, певучий, ласковый:
— Острекался, баловень? Говорила — там крапива, а ты все сам норовишь проверить. Ну ладно, мы ее, лихоманку, сейчас полечим.
Удар, клубы пыли кругом, серое с желтым, и белые просверки, как сполохи далекой грозы, и те же птичьи голоса:
— Фибрилляция… сердечно-сосудистая заработала…
— Гипервентиляция!
— Стереотаксический контакт — зеленый ноль…
— Таламус, ретикулярная, восходящие — норма… легкие, почки, селезенка — пока аппаратно…
— Вылезет, парень сильный. Аристарх, убери отрицательные гармоники, он все время скатывается… гипофиз, апифиз, щитовидка — норма…
Еще наплыв.
Пруд. Мелкий дождь. Сыро, холодно, тоскливо… И голос сзади:
— Вот он где, тохтуй[77] наш привередливый. Что квелый такой? Ну, поссорились, а прав ли был? А если и прав, мужчина ты или михлюй[78] ушастый? Досыть хмуриться, прошла падорога — пройдет и назола[79]…
Боль!
Тягучая, дергающая, саднящая боль… в голове, в животе, в сердце, во всем теле… И глухой шум, и грохот скатывающихся в бездну камней, и он — висящий над бездной. Откуда-то из мглы протянулись вдруг сильные руки, поддержали, отнесли от пропасти, уложили на траву…
— Оклемался! — Голос громкий, радостный и знакомый.
— Джума! — заикаясь, выговорил Мальгин. — Я жив?
— Порядок! — ответили ему со смехом.
«Что случилось?» — хотел он спросить, но не успел: наступила темнота.
Глава 7
— Как самочувствие?
Этот вопрос преследовал Мальгина каждые полчаса в течение суток после операции, вошедшей во Внеземной информационный банк медицинских сведений под названием «Выявление «черных кладов» — закодированных генных записей в мозгу человека»; звонили коллеги по работе, друзья, знакомые, родственники, неизвестно каким образом узнавшие о рискованном эксперименте. Дважды звонили Ромашин и отец, потом Карой, и лишь Купава не позвонила ни разу. Скорее всего она ни о чем не знала, как и ее добровольный информатор Марсель Гзаронваль, он же Семен Руцкий, перешедший из отряда курьеров-спасателей на работу в один из районных центров службы сервиса.
