Евгений Войскунский - Девичьи сны
— Не могу судить в целом, потому что ты никогда не рассказывал. Но о частностях… Любое вторжение в мозг чревато опасностью… Мальчики, очень прошу: остановитесь, остановитесь!
— Пойдем танцевать. — Штейнберг встает и берется за спинку ее стула.
— Ленечка, я сто лет не танцевала…
— Последний раз мы танцевали пять лет назад, когда Галка родилась. Пойдем, Вера.
— Да. — Вера Никандровна поднимается с улыбкой, вдруг осветившей ее замкнутое лицо. — Я еще была слаба, еле на ногах держалась, а ты заставил меня чуть не в пляс…
Они входят в круг, начинают вальсировать.
— Три раза в жизни мне хотелось танцевать от радости, — говорит Штейнберг. — Первый раз в сорок втором, когда ты появилась у нас на батарее. Второй — в сорок четвертом, когда сняли блокаду. И третий — когда родилась Галка.
— А сегодня? — испытующе смотрит на него Вера Никандровна. — С какой радости танцуешь сегодня?
— Просто так, — говорит Леонид Михайлович. И повторяет, бережно кружа Веру: — Просто так.
А Круглов за опустевшим столиком наливает себе еще рюмку, и тут из круга выходят Маша и Рогачев.
— Ух, натанцевалась! — Маша садится, обмахиваясь платочком. — Как когда-то на студенческих вечеринках.
— Отдохни, Машенька, — говорит Круглов. — Присаживайтесь, Глеб Алексеевич. Давайте выпьем.
— С удовольствием, — отвечает Рогачев. — Предлагаю, Юра, особый тост. Сепаратный. За успех вашей с Леонидом работы. Вы молодцы.
— А! — Маша состроила гримасу. — Эти молодцы никогда не закончат свою работу. Одни слова. Налей мне, Юра, шампанского.
— Вы не правы, Маша. Ваш муж и Штейнберг заканчивают очень серьезное исследование.
— Ну что ж, вам виднее. — Маша поднимает бокал. — Значит, за что пьем?
— За успех, — медленно повторяет Рогачев.
А потом вот как было. В середине февраля завьюжило, с неба обрушились на город частые снежные заряды.
— Смотри, какой снег повалил, — говорит Круглов. Он стоит у окна лаборатории и накручивает телефонный диск. — Тьфу, занято и занято…
Штейнберг работает за своим столом, заваленным бумагами, лентами, снятыми с самописцев. Младший научный сотрудник Волков-Змиевский, чем-то озабоченный, входит в лабораторию, спешит к Штейнбергу.
— Костя? — говорит в трубку Круглов. — Почему телефон так долго занят? Это мама разговаривала?
— Нет, мама ушла, — отвечает мальчишеский голос.
— Куда ушла?
— В театр куда-то.
— А, да, американская опера приехала. Так ты один?
— Ага. Мама сказала, там негры поют. Она с тетей Любой в театре.
— Понятно. Ты не голодный сидишь?
— Нет, мама пирожки оставила. С капустой. Пап, а ты скоро приедешь?
— Часа через два. С кем это ты по телефону травишь?
— С Валеркой. Он говорит, что в «Зените» никогда не было хороших нападающих, а я говорю…
— Ладно, Костя, некогда сейчас. Приеду — поговорим. Ты мне оставь пару пирожков.
Положив трубку, Круглов подходит к столу Штейнберга.
— Змий, — обращается он к Волкову-Змиевскому, — ты не слыхал, когда наконец отопление починят? А то уже сопли текут.
— Знаю, что меняют лопнувшие трубы, а когда наладят, не знаю.
— Холодина чертова. — Круглов потирает руки. — Хоть варежки надевай. И валенки.
— Вот Змий говорит, что Клеопатра простыла. — Штейнберг закуривает сигарету. — Хрипы в груди, на бронхит похоже.
— Первый раз слышу, чтоб у макаки бронхит.
— В виварии холоднее, чем тут, — говорит Волков-Змиевский. — А обезьяны болеют, как люди.
— Ну да, — кивает Круглов. — Родственники же. Вызвал доктора?
— Антонов смотрел Клеопатру, назначил лекарства. Я Надю в аптеку послал.
— Антоний смотрел Клеопатру… — Штейнберг прикуривает от окурка новую сигарету. — Н-да… Плохо, ребята. Сдается мне, что не успеем мы к первому марта.
— Почему это не успеем? — говорит Круглов. — Я свою часть реферата закончу на этой неделе. А ты свою уже составил.
— Ладно, Витя, проследи, пожалуйста, за лечением Клеопатры. Погоди, — окликает Штейнберг Змиевского, направившегося к выходу. — Возьми рефлектор, поставь у Клеопатры в клетке.
— А вы тут не замерзнете?
— Мы же не обезьяны, как-нибудь выживем. Осторожно, не обожгись.
Проводив взглядом Змиевского, уносящего электрический камин, Штейнберг говорит Круглову:
— Я хоть завтра могу сделать доклад на ученом совете. Не в том дело, Юра.
— А в чем же?
— Сядь и повесь уши на гвоздь внимания. Вчера был у меня разговор с Рогачевым. Как всегда, начал он вполне дружелюбно: что нового, какие затруднения, как ведут себя нейроны у дражайшей Клеопатры… Нормально шел разговор, пока не насторожила меня одна фразочка. Как бы между прочим он сказал: «Ты помнишь, конечно, что пользовался моей методикой проникновения ионов кальция внутрь клетки».
— Ну и что? Мы действительно пользовались. Правда, не для кальция, а для вероника.
— Ты удивительно наивен в свои сорок лет.
— С твоего разрешения, сорок два. Так в чем я наивен?
— В так называемой научной жизни. Рогачев умен, он понимает, что наша работа тянет на крупное открытие. Что возможен мировой резонанс, госпремия и прочие услады честолюбия.
— Вряд ли он понимает главный результат…
— Который еще и не достигнут. Ты можешь спокойно выслушать? Главный результат и для нас неясен. Тут нужны не годы, а десятилетия, а разве мы знаем, сколько проживет Клеопатра? Но то, чего мы достигли в повышении активности нейронов, рост их устойчивости — это важно само по себе.
— Короче, Леня: ты хочешь сказать, что Рогачев намерен примазаться к нашей работе?
— Какой шустряга: и получаса не прошло, как сообразил.
— Вставь в реферат упоминание насчет использования методики Рогачева — и дело с концом.
— Нет, Юрочка. Тут, в сущности, дело обычное: руководитель желает не упоминания, а соавторства. Рогачеву нужно, чтобы его имя стояло рядом с нашими. Да и не рядом, а впереди. Строго по ранжиру. Он ведь доктор, я — престарелый кандидат, а ты, извини, и вообще… какой-то подозрительно неостепененный.
— Мне некогда заниматься этими глупостями, — сухо говорит Круглов. И, помолчав: — Наш шеф — прекрасный руководитель. Он безотказно нам помогал, все заявки на животных, на препараты удивительно быстро удовлетворялись. Но Рогачев, как ты верно заметил, умный человек. Вряд ли он пожелает присвоить то, что ему не принадлежит.
— Не ум для этого нужен, а просто порядочность. Но будем надеяться, что мои опасения преувеличены.
А метель все метет. Нелегко уличным фонарям, в ореолах тускло-желтого света, разгонять вечерний мрак в такую непогоду. Нелегко Глебу Алексеевичу Рогачеву ехать в своей «Победе» сквозь очередной снежный заряд. Но вот перед ним, в расчищаемом «дворником» полукруге стекла, возникает неоновая вывеска «Пельменная». Красноватым светом неона освещена ожидающая на краю тротуара фигура в шубке, в огромной шапке.
