Юрий Брайдер - Миры под лезвием секиры
– Я не виноват! Приказ был!
– Над детьми издеваться? – на ребрах Павлуши появилась новая отметина. – Сейчас я с тобой за эту девочку рассчитаюсь. А потом за того мальчика, что «Катюшу» пел. Я ведь тебя, гада, просила не трогать его.
Тут уж Павлуша вообще сглупил – попытался вырвать у Верки автомат. Убивать она его не стала, а только дала очередь под ноги, правда, чуть-чуть не рассчитала – большой палец на Павлушиной правой ноге стал короче на целую фалангу.
Бедняга, истошно вопя, запрыгал на одной ноге.
Сомнений относительно своей участи у него уже не оставалось, но в самом темном уголке души еще билась дикая, звериная надежда – авось пронесет, авось выкручусь, авось это еще не смерть…
– Иди туда, – Верка указала стволом автомата на муравейник.
– Зачем? – большей глупости он и придумать не мог.
– Мне так хочется.
– А если не пойду?
– Значит, прямо на этом месте подохнешь… Причитая и повизгивая от боли, Павлуша доковылял до этого грандиозного шедевра муравьиной архитектуры и по требованию Верки встал возле него на колени.
– Так, – сказала Верка, критически осматривая уготовленное для Павлуши орудие пытки. – Ближе подвинься. Еще. Теперь засовывай туда свой конец. Что значит – не лезет? Правильно, это не девичий ротик… Сначала пальцем расковыряй… Больно? А ей не больно было? Если хочешь жить, терпи, – она приставила автомат к его затылку. – Дернешься, башку снесу.
Уже через минуту стало ясно, что Павлуша испытывает боль, сопоставимую разве что со страданиями человека, сунувшего свой член в кипяток. Другой на его месте давно бы спровоцировал Верку на выстрел и тем самым положил бы конец этим мукам, но Павлуша был не таков. Он жаждал жизни так сильно, как это умеют делать только совершенно никчемные, гнусные да вдобавок еще и глупые люди.
Он грыз зубами сухой древесный мусор, из которого состоял муравейник, он то ревел, как слон, то пищал, как мышь, он обмочился и обгадился, но головой даже не шевельнул. Когда Верка, потрясенная мерой его терпения, отступила назад и ствол перестал холодить затылочную кость, Павлуша проворно отбежал в сторону и там стал совершать прыжки, на которые вряд ли были способны даже воины саванны.
По всему его телу шныряли рыжие крупные муравьи, а то, что висело в паху, напоминало недавно вышедший из улья пчелиный рой. Продолжая подпрыгивать, Павлуша стряхивал с себя насекомых, и скоро стало заметно, что придуманная Веркой экзекуция повлияла на орудие его греха даже в положительную сторону – и до длине и по объему оно увеличилось едва ли не вдвое, хотя и выглядело не вполне эстетично: багровая кожа во многих местах полопалась и сквозь нее проглядывала нежно-розовая плоть, сочащаяся сукровицей.
– Это тебе за девочку, – сказала Верка, вскидывая автомат к плечу. – А сейчас получишь за мальчика.
Но тут холодная гулкая пустота, направлявшая все ее последние поступки, куда-то исчезла, и Верка опять стала такой, какой была раньше: маленькой женщиной, совсем недавно ощутившей в себе зарождение новой жизни. С трудом сдерживая слезы, она натянула просторные Павлушины ботинки – босой человек в саванне, если только он в ней не родился, почти что смертник, – облила его одежду остатками спирта и подожгла. Потом закинула за спину автомат и кружным путем двинулась к реке.
Деревню Мбори сожгли не аггелы, которых тогда еще и в помине не было, а обыкновенные дружинники из отряда самообороны, но первые цветочки идей каинизма, источающие завораживающий аромат безнаказанного насилия, проклюнулись именно в этой среде.
Громко стуча чересчур свободными ботинками и все время поправляя сползающий с плеча автомат, Верка шла по улицам родного Талашевска с тем же чувством, с каким досужие туристы ходят по Помпеям и Геркулануму.
Вокруг был чужой город. Более того, вокруг был чужой город, разрушенный неведомым катаклизмом и сохранивший только жалкие приметы былого: вывеску «Сберкасса» над зданием, в котором из денежных банкнот разводят костры, газетный киоск, ныне при помощи мешков с песком переоборудованный в огневую точку, продуктовый магазин, где не только продуктов, но даже мышиных экскрементов не найти, недвижимые автомобили, превращенные в уличные сортиры, и уличные сортиры, превращенные в братские могилы.
Везде встречались следы недавних боев – фасады домов выщерблены пулями, из провалов окон вверх по стенам тянутся языки копоти, на уличных газонах открыты стрелковые ячейки, тут и там видны проволочные заграждения, на развалинах детского сада установлена деревянная пирамидка с красной звездой, количество убитых обозначено двузначным числом, но его не разберешь, дождь размыл карандашные каракули.
Веркин внешний вид ни у кого не вызывал удивления – женщины носили мужские пиджаки и куртки, мужчины не стеснялись брюк, пошитых из бордовой портьерной ткани, и дамских шляпок с отрезанными полями. Почти все были вооружены: кто охотничьими двустволками, кто трофейными мечами и саблями, кто просто вилами.
Налицо были все приметы военного времени, однако документов никто не проверял – своих и так видно, а у степняков и арапов какие могут быть документы? Их и без документов за версту отличить можно. На тротуарах старухи торговали всяким хламом: книгами, одежонкой, посудой, детскими игрушками. Только съестного нигде не было заметно. Верка даже пожалела, что не пригнала из-за реки парочку коров – сколько их, бедолаг, осталось в саванне на поживу гиенам.
Дома ее ждал новый удар – соседка, утирая кулаком слезы, рассказала о том, как во время кастильского нашествия все они просидели в подвале целых шесть дней. Когда с отцом случился сердечный приступ, мать побежала искать врача и не вернулась. Ее убило на улице шальной пулей, а отец умер, узнав об этом.
– Где их могилы? – спросила Верка.
– Мамочки твоей неизвестно где, а папочку прямо в подвале закопали. Только туда сейчас не зайти, затопило.
Так Верка сделалась не только вдовой, но и круглой сиротой. Отлежавшись немного, она отправилась в свою больницу, где уже на следующий день бинтовала, гипсовала, колола, кормила и обихаживала пациентов хирургического отделения, а также ассистировала при операциях и при захоронении умерших, которых далеко не возили, закапывали тут же, в больничном сквере.
За свои труды Верка получала только скудную кормежку и наркомовские сто граммов. Впрочем, многие в городе не имели и этого. Спала она тут же, в ординаторской, используя вместо подушки обмотанный рваным одеялом автомат.
Вначале Верке было нелегко врубиться в события, происшедшие за время ее отсутствия. Причины, по которым исчезли светила, времена года, смена дня и ночи, а также электричество, объяснялись по-разному, но в основном винили или паскуд-империалистов, применивших сверхсекретную бомбу, или своих же гадов-физиков, сплоховавших при испытаниях точно такой же отечественной бомбы. Называли даже ее тип – темпоральная. Это, кстати, объясняло, по какой причине рядом с Талашевском появилась африканская саванна, центральноазиатская степь и кастильское плоскогорье.
