Гарри Гаррисон - Чего стоят крылья
— Я объявляют вам великую радость. У нас есть папа!
По мере того как кардинал-архидиакон сообщает миру, что вновь избранный папа является именно тем кардиналом, той благородной и выдающейся личностью, чьего восхождения на святейший престол мы ждали так долго и с таким напряжением, на площади поднимается и растет ликование.
— Он, — продолжает кардинал-архидиакон, — принял имя[99]…
Конец фразы заглушает восторженный ропот толпы, и я поворачиваюсь к Луиджи.
— Кто? Какое имя?
— Систо Сеттимо, — отвечает Луиджи.
Да, вот он, папа Шестьдесят Седьмой, как мы должны его теперь называть. На балконе появляется небольшая фигурка в золотом одеянии и протягивает руки к собравшимся. Да! Солнце блестит на щеках папы, на его высоком лбу — и это блеск полированной стали! Луиджи уже на коленях. Я опускаюсь рядом с ним. Мисс Харшоу, Беверли, Кеннет, даже раввин — все становятся на колени, ибо, несомненно, произошло чудесное событие. Папа подходит к перилам. Сейчас он произнесет традиционное апостольское благословение городу и всему миру.
— Во имя господа, который сотворил небеса и землю, труды наши, — произносит он строго и включает реактивные левитаторы под мышками.
Даже с такого расстояния я замечаю два облачка дыма. Снова белый дым! Папа начинает подниматься в воздух.
— Да благословит вас всемогущий господь, отец, сын и святой дух! — провозглашает папа.
Величественны раскаты его голоса. Его тень уже падает на площадь. Он поднимается выше и выше, пока совсем не исчезает из виду. Кеннет толкает в бок Луиджи.
— Всем повторить то же самое, — говорит он и сует в пухлую руку хозяина кафе крупную купюру.
Епископ Фитцпатрик плачет. Раввин Мюллер обнимает мисс Харшоу. Я думаю, что новый папа начал свое правление на редкость удачно.
Перевел с английского А. КорженевскийГораций Голд
Чего стоят крылья
— Но ты ведь обещал! — воскликнула Лиз Блэквелл. — Ты клялся всеми святыми, что попросишь ампутировать!
— Ампутировать? — в ужасе вскричал доктор Джонас. — В жизни не слышал ничего подобного!
— Но про человека с крыльями вы тоже в жизни никогда не слышали, — отпарировала она. — Гарвей, прошу тебя… Ты обещал!
— Это чтобы тебя успокоить, — ответил Гарвей Лидс. — Ты тогда так разволновалась, потому что все на меня смотрели…
Голый до пояса, в одних брюках и ботинках, развернув свои крылья во всем их великолепии, он походил на современный вариант Ники Самофракийской мужского пола.
— Лиз, если бы господь не хотел, чтобы я летал, он не наградил бы меня крыльями.
Доктор Джонас отложил складной метр и сказал:
— Длина крыльев — сто семьдесят пять сантиметров. Размах — три метра сорок. Если вычесть ваш прежний вес из нынешнего, крылья весят двадцать четыре килограмма. Они выросли из лопаток и являются естественным продолжением вашей костной, мускульной и кровеносной систем. Я никогда не видел у людей крыльев, но эти кажутся мне вполне надежными. Ампутировать их — все равно что отрезать совершенно здоровую ногу… С моей стороны это было бы непростительной профессиональной ошибкой, молодой человек!
— Но с ним так неловко теперь выходить на люди! — взмолилась Лиз. — И зачем только они выросли? Когда крылышки у него были как у ангелочка, это было божественно!
— Вы просили, чтобы я осмотрел, — продолжал врач, обращаясь к Гарвею, — и я сделал все, что мог, хотя, по совести, вам следовало бы обратиться к ветеринару. Рост крыльев, наверное, вас очень утомил. Пейте как можно больше молока, чтобы возместить потерю кальция. Спите подольше и ешьте всевозможные свежие овощи. Короче, я вам рекомендую то же самое, что посоветовал бы любой молодой матери.
Гарвей надел рубашку, а затем пиджак задом наперед, и Лиз помогла ему застегнуть пуговицы. В таком облачении он походил на священника, вернее, на ангела, — концы его крыльев мели пол.
— Надо будет присмотреться к древним статуям, — сказал он, — а то неизвестно, как мне теперь одеваться.
— Хорошая мысль, — одобрил доктор Джонас. — Точность деталей у древних скульпторов поистине удивительна! Наверное, они лепили с натуры. И если это так, то вы не уникальный случай, а просто анахронизм. Но каким образом они у вас выросли?
— Не знаю, — сказал Гарвей.
— Зато я знаю! — взорвалась Лиз. — Это потому, что он такой добродетельный. У него нет ни одного недостатка, а это уже само по себе невыносимо для нормальной девушки вроде меня. Все началось, когда он проверял счета, и вдруг обнаружил, что случайно не доплатил что-то около двух долларов налога. Он хотел их возместить, но ему сказали, что этот счет уже закрыт и чтобы он об этом больше не думал. Тогда он послал деньги по почте анонимно. И в тот же вечер я заметила у него вокруг головы какое-то сияние вроде венчика…
— Но ведь я должен был как-то вернуть эту сумму, — запротестовал Гарвей.
— Ну а крылья? — настаивал доктор Джонас.
— Вы поверите? Он до сих пор невинен! Настоящий девственник! В его-то годы! Я хотела убедиться, подойдем ли мы друг другу, но он ответил, что мы должны блюсти себя в чистоте до дня свадьбы. И вот тогда у тебя стали чесаться лопатки, Гарвей Лидс! А через несколько дней прорезались крылышки.
— Правда, я и сам позабыл, — скромно подтвердил Гарвей.
Наступило молчание. Затем доктор Джонас медленно проговорил:
— Это доказывает, что добродетель тоже имеет свои пределы, за которыми в организме возникают глубокие физиологические изменения. С пороком, видимо, то же самое… Доктор Джекил и мистер Хайд, очевидно, не плод воображения. Это волнующая тема для размышлений.
— Но как ему теперь быть с работой? — взмолилась Лиз. — С тех пор как у него появились крылья, он не может ходит в мастерскую.
— На пошивочном ателье свет клином не сошелся, — заявил Гарвей.
— Совершенно верно, — согласился врач. — Для крылатого человека наверняка найдется масса интересных дел.
— Не нужен ты мне со своими дурацкими крыльями! — отрезала Лиз.
Гарвей заметил, что перья его взъерошились… «Как у орла», — подумал он.
— Если вы так низко меня цените, уважаемая мисс Блэквелл, значит, вы не та единственная, предназначенная мне женщина.
Он хотел бы ответить ей более резко, но не знал, как это делается.
— В таком случае прощай! — сказала Лиз, с треском защелкнула сумочку и вышла.
Гарвей остался стоять посреди комнаты в полной растерянности.
