Песах Амнуэль - Что будет, то и будет
— Вместо ног у них корни, — сказал Шехтель. — А мозг распределен равномерно по всему телу. Поэтому, кстати, местные аборигены очень живучи.
Мне казалось, что трава росла густым ковром, я не мог бы сделать ни шагу, не примяв или не раздавив какой-нибудь стебель. Становиться убийцей у меня не было желания, и я застыл подобно памятнику.
— Продолжим обзор, — поспешно сказал писатель-романист Моцкин, которому тоже было явно не по себе.
— Как угодно, — согласился Рон Шехтель.
* * *Третий по счету мир был пустым и голым как лысина. До самого горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать цвета, поскольку он все время менялся, перетекая волнами. В желтом небе низко над горизонтом висело тусклое красное солнце, больше похожее на раскаленную сковородку, чем на животворящее светило.
— Ты не ошибся? — спросил Эльягу Моцкин. — Здесь нет никакой жизни.
— При чем здесь я? — обиделся Шехтель. — Приборы выбрали этот мир. Значит…
Он не договорил, потому что на гладкой поверхности вдруг начал вздуваться пузырь, превратившийся в полушарие ярко-синего цвета. На полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам, а между глаз появился рот, который сказал:
— Ухха… цмар какой…
После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось, кроме как скрыться под землю. Что она и сделала.
— Интересно, — сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии глубокой задумчивости, — слово «какой» случайно напоминает по звучанию ивритское или…
— Именно «или», — сказал Шехтель. — Приборы показывают, что аборигены живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
— А тот, кто вылез, — спросил я, — он в кого верит — в единого Бога или в коллектив?
— В единого, — ответил Шехтель. — Цмар, он же сказал, разве не понятно?
— Конечно, — поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
— Поехали дальше, — сказал господин Моцкин. Он боялся, что следующий абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
— Хватит на первый раз, — предложил Шехтель. — Нужно проанализировать полученные данные.
* * *— Неужели все эти жуткие твари — евреи? — воскликнул Моше Рувинский, посмотрев запись нашего путешествия.
Комментарии специалистов — Бельского и Фраймана — были сугубо техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
— Нет, — сказал я. — Они еще не евреи, как не были еще евреями сыны Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
— Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем дело с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай, своя пустыня и свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю — шестьсот ли тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три, все зависит от местных условий.
— Я вот чего не понимаю, — сказал писатель-романист Эльягу Моцкин. Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде все сведения о прошлом и будущем евреев и других народов Земли. А та книга, которую тамошние аборигены назовут все-таки не Торой…
— Она тоже будет единственной и неповторимой, — подтвердило юное дарование Бельский. — Творец, сами понимаете, один, а миров он во Вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе в качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же он позаботиться о том, чтобы даровать своему народу — каждому! — по Книге.
— Все равно! — не унимался Моцкин. — У нас, евреев, с Творцом свой договор — брит-мила. А у этих…э-э…растений…
— Да найдут они что себе обрезать, — раздраженно прервал писателя директор Рувинский. — Не это главное. Ты что, не понимаешь, в какую историю мы вляпались?
Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на меня, а я посмотрел на Рона Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни на кого не смотрел — он спал.
— А куда мы могли вляпаться? — неуверенно спросил я, перебирая в памяти все, что случилось.
— В каждом из трех миров, — сухо сказал доктор Игаль Фрайман, — вы позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами даже разговаривали. Следовательно, возникли причинно-следственные связи, которых не было в этих мирах до вашего там появления.
— Все претензии к господину Шехтелю, — заявил Эльягу Моцкин. Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать с себя ответственность.
— Ну и что? — продолжал допытываться я. Естественное занятие для историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
— Видишь ли, Павел, — вступило в разговор юное дарование по имени Шай Бельский, — если бы вы просто посмотрели со стороны и тихо удалились в другую альтернативу, мир продолжал бы развиваться по своим законам, которые вы смогли бы наблюдать. А теперь… Они увидели вас, и за кого они могли вас принять?
— Во всяком случае, не за Бога, — сказал я, — поскольку нас было трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
— Наши праотцы, — мрачно сказал доктор Фрайман, — тоже знали, что Бог один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками…
— Ах, это… — протянул я. Да, панели световых батарей, действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за крылья. — Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать…
— Естественно, — кивнул Фрайман. — Явились им ангелы небесные и сказали… Я не знаю, что вы им сказали, но теперь нам придется вместе расхлебывать эту кашу.
— Нам! — возмущенно воскликнул писатель Моцкин. — Я на вас удивляюсь! Почему — нам? Этот испытатель, который был с нами… вот он спит и ни о чем не думает… Он виноват, он должен был понимать, что нам лучше спрятаться.
— Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, — примирительно сказал директор Рувинский. — Нужно спасать историю трех миров.
— Хорошо, — сказал я. — Ну, увидели они ангелов. Ну, пошла их история чуть иначе. Какая нам-то разница?
— Видишь ли, — задумчиво проговорил доктор Фрайман, — разница в том, что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были не ангелы, а три разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
— Вот оно что… — сказал я. — Да, это серьезно. Что можно сделать?
— Мы тут посовещались, — сказал директор Рувинский, — и пришли к заключению, что сделать можно только одно. А именно — внедриться в их ряды и убедить.
* * *Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель — он должен следить за аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин — тот мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни было лишало писателя творческого дара.
