Алексей Корепанов - Призрачный сфинкс
Правда, в названиях книг имелись слова «дракон» и «сфинкс» – и это невольно задевало, ведь Ковалев говорил и о том, и о другом… хотя – ну и что? Ровным счетом ничего. При чем тут Ковалев, если слово «Мерлион» написал не он, а его дед?.. И вообще, при чем тут какие-то романы каких-то писателей о каких-то принцах и магах?
Главное, что все эти компании, ксероксы, компьютерные игрушки и книги были созданы не ранее последнего десятилетия ушедшего века и, ясное дело, никоим образом не могли быть связаны со словом, трижды написанным Антонио Бенетти полстолетия назад. Этот след вел в никуда.
Рукописи Антонио Бенетти в новой реальности просто не существовало, и все связанные с ней вопросы приходилось отправлять в архив памяти – ничего другого доктор Самопалов придумать не мог…
Чувствуя какую-то неприятную внутреннюю опустошенность, Виктор Павлович покинул интернет-кафе и поехал домой, вновь почти полностью отключившись от окружающей действительности.
Уже повернув на улицу, ведущую прямиком к его дому, доктор Самопалов словно очнулся и внезапно затормозил у хлебного ларька, буквально вонзившись взглядом в идущую по тротуару девушку. Девушка прошла мимо, не обратив никакого внимания на остановившийся невзрачный «жигуль», и Виктор Павлович завороженно повернул голову ей вслед, испытывая очень странное ощущение: ему показалось вдруг, что окружающий мир на мгновение колыхнулся и потерял свои очертания, как отражение в воде, в которую бросили камень.
Девушка была молодой, миловидной и черноволосой, тонкий черный свитерок и узкая черная юбка облегали ее стройную хрупкую фигурку прелестной танцовщицы из сказки о стойком оловянном солдатике, и черная сумочка на плече покачивалась в такт шагам обутых в черные туфли изящных ног. Она прошла мимо разноцветных зонтиков летнего кафе и повернула к многоэтажке, отделенной от тpoтуapa полосой ветвистых яблонь и вишен.
Доктор Самопалов продолжал смотреть ей вслед. Он, в общем-то, не относил себя к разряду донжуанов, и вот уже лет десять не имел никаких связей на стороне, хотя кое-кто из медсестер выказывал ему явное расположение. Просто лицо девушки было ему очень знакомо (тем не менее, он совершенно определенно знал, что видит ее впервые), и почему-то вызвало у него ассоциации с похоронами…
Мир еще раз колыхнулся, смещаясь в какую-то иную плоскость – и воспоминания хлынули подобно стремительному и неудержимому водному потоку, прорвавшему плотину. Воспоминания множились, проступали все более четко, и доктор Самопалов уронил голову на спинку соседнего пустующего сиденья и закрыл глаза, не в силах справиться с этим потоком. Один за другим появлялись перед ним образы прошлого – но это было вовсе не его прошлое! Он знал, что это не его воспоминания, что их втиснули в его сознание – или же он сам каким-то невероятным образом втиснут в чужие воспоминания… но поделать ничего не мог. Чья-то посторонняя воля управляла им, и он вспоминал то, чего никогда с ним не происходило. Он словно бы стал кем-то другим…
И вновь и вновь смотрело на него миловидное девичье лицо с темными глазами, в которых скрывалась бездна. И он вспоминал – за кого-то другого, кто сейчас был подменен им, Виктором Павловичем Самопаловым.
Он вспоминал…
Это было осенью, в ноябре, много-много лет назад. Тогда недели две подряд шли почти непрерывные мелкие холодные дожди, превращая воздух в безвкусную влажную вату. Поблекшие, полинявшие улицы пропитались автомобильным перегаром и мертвенно-печальным запахом прелой листвы. Грязь, брызги из-под колес, потеки на стенах, мокрые пятна лиц, треск Раскрываемых-закрываемых зонтов на трамвайных остановках и у дверей гастрономов, печальный шорох плащей. Стояла пора безвременья, мучительного умирания осени, не желавшей уступать место грядущей покойнице-зиме.
Все утро бродил он по улицам промокшего города, куда занесло его, в общем-то, случайно. («Нет! Нет! Я никогда не был в этом городе!» – билось в глубине, и обессиленно затихало…). Серый полдень принес, наконец, хоть какую-то перемену: нудный дождь сначала приутих, а потом и вовсе прекратился. Может быть, временно – но прекратился.
Он закрыл зонт и, убивая время – до отправления поезда оставалось еще несколько бесконечных часов, – продолжал бесцельно погружаться в глубину одноликих городских кварталов, сотнями окон отражающих безжизненное тусклое небо. Все вокруг было настолько унылым и неприглядным, что печальная, терзающая душу музыка, вдруг донесшаяся из-за угла, представилась неотъемлемым признаком, атрибутом этой тоскливой осени. Подойдя к перекрестку, он увидел обычное действо, ежедневно, ежечасно вершащееся в разных местах ойкумены. Действо грустное, но такое же неизбежное, как неизбежен приход мрачной ночи.
Заляпанный грязью автобус-катафалк с черной полосой на боку, застывший на обочине у края лужи. Люди с отвратительными в своей уродливой красоте похоронными венками. Сиротливо-редкая вереница полуувядших цветов на мокром асфальте. Черные платки. Мутный блеск музыкальных инструментов, выдавливающих из себя звуки, от которых болезненно сжимается сердце. Белая-белая тонкая ткань, покрывающая неподвижное тело в плывущем над головами пронзительно-красном гробу.
Он увидел все это сразу, как только вышел к перекрестку, а в следующее мгновение впился взглядом в перехваченный траурной лентой большой фотопортрет, который несли перед гробом. Пересек улицу, не замечая, что шагает прямо по лужам, и, прежде чем опустили крышку гроба, успел взглянуть на мертвое лицо девушки; затем гроб исчез в глубине катафалка. Вновь перевел взгляд на фотопортрет.
Люди, тихо переговариваясь, заходили в стоящие поодаль автобусы, музыканты курили, ежась и сплевывая в лужи, по щербатому тротуару сновали черные скрюченные старушонки, а он оцепенело стоял на мокрой желтой траве газона, чувствуя, как странный холод знакомо расползается по телу, добираясь до самого сердца.
«Все живущие подобны колодцам, у дна которых колышутся воспоминания. Стоит зачерпнуть и вспомнится…» – доктор Самопалов знал, что это не его мысль, а того, другого, кем он невольно был сейчас.
И там, на той испещренной лужами улице, тогдашнее настоящее, оступившись, соскользнуло в пропасть прошлого и камнем низринулось в глубину, пронзая толщи минут и часов, спрессованных в годы.
Далекое лето, деревушка на берегу Волги («Нет! Нет! Я никогда не был ни в какой деревушке на Волге!..»), длинные-длинные дни, какие бывают только в детстве, с купанием и футболом, играми в прятки на развалинах старой церкви, хождением по грибы и вечерними кострами. «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет…» – он тогда еще не знал этих слов Марины Цветаевой, но хорошо знал вкус земляники, растущей среди могил небольшого кладбища над волжской поймой. Он обрывал ее вместе с другими пацанами, тоже приехавшими погостить на лето к деревенским родичам. Было ему восемь или девять лет.
