Евгений Гаркушев - Беспощадная толерантность (сборник)
В тот же день мальчишки из «железных бригад» избили наших парней на танцах, что проводились на площади по случаю избрания папаши Кнута. Избили жестоко – молодежь не ведает милосердия, что поделаешь. «Бригадиров» было полтораста человек, наших едва ли не столько, однако наши мальчики проявляли уважение, они не цеплялись и не отбивались почти, ведь каждый имеет право… Да, да, я говорил.
У меня тоже был тяжелый день. Мой Бриз попал в больницу с переломом ноги. А когда я собрал ему немного еды и зашел к Плиске, чтобы вместе навестить моего мальчика, она рассмеялась мне в лицо и отказалась идти. Потому что она одна из них, а мой Бриз один из нас. Видели бы вы глаза моего мальчика, когда я ему сказал об этом. Но ведь каждому можно высказываться, я его учил так… и чужое мнение… Ох-хо-хо…
Первый Указ, который издал папаша Кнут в бургомистрах, был о поражении нас в правах. Мы официально объявлялись виновными в предательстве. Лишались права голосовать и выбираться в какие-либо органы власти. Должны были пропускать «их» при встрече в дверях. Сходить на дорогу, если кто-то из них шел тротуаром, и ожидать в магазине, пока кто-то из них выберет себе товар по вкусу. Выполнять все требования каждого из «них» с особым тщанием. Мы лишались права на образование и лечение, на службу в армии и на ношение наград. И права на заработок – отныне каждый из нас должен был зарегистрироваться в магистрате, как работник по своей специальности, и получить карточки на продукты в достаточном для поддержания работоспособности объеме. Детям и иждивенцам карточки не полагались. А чтобы нас каждый из них мог выделить взглядом в толпе и потребовать выполнения Указа, нам полагалось носить на одежде специальные знаки – белые квадраты во всю спину.
Следующим утром мы вышли на улицы с белыми квадратами – мы всегда были законопослушны. Моего мальчика в тот же день выбросили из больницы, и я сам, своею рукой нашил ему на спину полагающийся по Указу знак прямо на лестнице, прежде чем вести его домой.
На следующий день в моей мастерской разбили все окна и зеркала. Сломали мою единственную драгоценность – мою швейную машинку и утащили все ткани. Мне пришлось ждать стекольщика до конца недели – окна, как оказалось, потеряли все наши лавочки и мастерские, потому работы у него оказалось предостаточно.
Едва жизнь наладилась и снова застучала моя швейная машинка, появились новые заказы и новая работа, как вышел следующий Указ – нам полагалось оставить свои дома, ценности и сбережения, взять своих детей и самое необходимое и до восьми утра перебраться на окраину в Унылый тупик, где для нас построили несколько бараков. И, конечно же, ровно в восемь все мы были там. Нам объявили, что теперь жить мы должны в синих бараках, а работать в желтых. И нам запрещено уходить отсюда до самой смерти.
Вокруг бараков не было стены или охраны, но мы всегда были законопослушны и терпимы. Никто не ушел. Только наши несмышленые дети, которые иногда подбегали к перекрестку Унылого тупика и Радостной улицы, только чтобы поглядеть на то, как ходят там «они», как живут, что едят и во что одеваются. За это сорванцам доставалось на орехи от родителей, конечно.
Ночами в наши бараки приходили пьяные «бригадиры», они избивали наших мальчиков, а девочек заставляли им прислуживать. И мальчики наши терпели побои, и девочки выполняли все, что говорили им. Детям нашим мы закрывали ладонями глаза, чтобы они не видели того, что происходит. Они обязаны в этой жизни терпеть все, а для этого нужно немного – только закрыть глаза на происходящее. И знать, что каждый имеет право… Простите, вы совершенно правы, я это уже говорил, простите старика великодушно.
Дни шли за днями, наступила теплая сухая осень. Мы все как один поднимались рано поутру, работали до сумерек с коротким перерывом на обед, ели покорно, что нам привозили, спали недолго. И терпели, конечно. Дни эти были не самыми лучшими в жизни, однако же и в тяжелые времена нельзя унывать. И мы не унывали. Там, в бараках, даже сыграли две свадьбы, и мой Бриз оттаял сердцем, кажется – жизнь, какая бы она ни была, на месте не стоит. В октябре он спросил у меня разрешения жениться на Ангельке, черноглазой дочке плотника Вензеля. И собиралась быть третья свадьба, для которой я вручную, без своей привычной машинки, выдававшей изумительную строчку, шил ночами из простыней в бараке праздничные наряды.
Но случилось так, что оставаться здесь нам тоже не пришлось. В шесть утра нас разбудили и приказали построиться перед бараками с вещами.
Конечно, мы построились вовремя с теми же чемоданами и баулами, с которыми пришли сюда. Нам зачитали новый Указ, по которому в связи с тяжелым военным положением, а в тот день как раз началась Новая Большая Война, все мы признавались врагами и подлежали уничтожению. Нам было приказано сдать вещи в приемный полевой пункт, развернутый тут же, и пешком отправляться на другой конец города, в Коровью балку, где нас будут расстреливать. Как жаль мне было мой любимый желтый чемодан из настоящей кожи, когда его на приемном пункте разрезали по всем швам в поисках припрятанных ценностей. Откуда у меня ценности? Иголка да нитка. Вот и все, что у меня было в жизни.
И еще мой Бриз, моя гордость. Когда мы шли через город в толпе наших, я придерживал его за одно плечо, а его невеста Ангелька за другое – нога его еще не совсем зажила и он здорово хромал. На перекрестке он увидел Плиску в белом платье, она шла в обнимку с белобрысым «бригадиром» в красном мундире. Как побледнел мой мальчик, как ему было тяжело видеть это! Из-за этой Плиски, наверное, в ослушание Указа он и вынул из кармана свою медаль за мужество, что заслужил на Большой Войне, и повесил на грудь. И будто сил у него прибавилось – пошел ровнее, от нашей помощь отказался. А я бежал рядом и прикрывал его медаль ладонью, просил снять, чтобы соблюсти закон. И к ужасу моему, мальчик мой отказывался послушаться меня впервые в жизни и ладонь мою отводил, кудри его смоляные качались, когда он гордо голову свою вскидывал. Как на грех, один из проходящих мимо «бригадиров» награду на груди моего мальчика заметил и закричал на всю улицу, что предатель не смеет носить медаль, и пообещал сорвать ее, если Бриз ее сам не снимет. А мальчик мой отвечал, что никто не смеет притронуться к этой медали, которую он оплатил кровью на Дальнем Архипелаге, и что сам он никогда не был предателем, что бы там ни говорил какой-то закон. Вы представляете? Мой мальчик так кричал представителю власти!
Я просто остолбенел от стыда. А этот мордатый «бригадир» достал большой гидропистолет из рыжей кобуры на поясе и выстрелил в грудь моего мальчика. Бриз упал и умер сразу, едва его кудри коснулись земли. Дрожащими руками я снял с него медаль и передал «бригадиру» – по Указу мы должны были повиноваться, что бы они ни потребовали. А вокруг шли и шли в Коровью Балку наши, едва поворачивали головы, чтобы проститься с моим мальчиком. Ангелька поплакала рядом и пошла. И я поплакал и пошел…
