Василий Головачев - Реквием машине времени
— В самом деле, пойдемте! — это Ольга, опередив всех, успела ответить, шагнула вперед.
Вшестером они шли по широким улицам и переулкам, фонари на столбах горели неярким, но чистым пламенем без копоти и дыма, и было довольно светло. То там, то здесь слышались песни — веселые и грустные. Анастасия вспомнила настороженно-угрюмые вечерние улицы имперских городов, где могли разорвать тишину то визгливый скандал пьяных ремесленников, то сдержанно-приглушенная перебранка публики почище, то лязг мечей очередного поединка, свистящее дыхание и проклятья сквозь зубы. «Нечего и сравнивать, — подумала Анастасия. — Здесь гораздо покойнее себя чувствуешь».
Она искоса оглянулась через плечо — Ольга с Елизаром, приотстав, о чем-то тихо разговаривали, уже как старые добрые знакомые. Анастасия, в облачке неразвеявшегося хмеля, хотела громко бросить им что-то озорное, но ладонь Капитана сжала ее пальцы. Анастасия притихла, опустила голову, сразу вспомнила, что сложностей в жизни осталось немало. А главная сложность шагает рядом и держит за руку.
Открылась широкая площадь, залитая багровым светом полной Луны. Четыре каменные фигуры, высеченные довольно мастерски, стояли на ней. Одна фигура, которая изображала человека, выбросившего руку в жесте отрицания и решимости, была повыше других. Остальные стояли, опустив руки, в позах спокойных и мирных, словно бы отдыхая от тяжкой усталости, но лица их, как рассмотрела Анастасия, были скорее грустны. Венки из ржаных колосьев — не каменных, а живых — покрывали их головы. И перед ними на каменной плите горел огонь.
— Тот, кто выше, — святой Дер, — сказал Елизар. — Имя в тумане времени затерялось, но слова и дела, заложившие основу, дошли до нас. Все, понятно, сложнее и дольше надо рассказывать. После него остались книги, но главное легко укладывается в слова — быть собой и жить памятью, — он помолчал. — Может, память оставила нам не все, может, мы в чем-то и напутали, но сохранившееся ошибкой быть не может. А это — ржаные апостолы, мученики земли. Святой Сергей, святой Сергей Другой, святой Григорий. И потому помолимся за их честную жизнь и злую гибель. Супруги мы… В живых веках заколосится наше семя, и вспомнит нас младое племя на песнетворческих пирах…
Ладонь, сжимавшая пальцы Анастасии, разжалась. Она подняла глаза на Капитана и шепотом спросила:
— А как с ними было на самом деле?
Он не ответил. Прошел к толстой квадратной плите, к алому пламени, наклонился и положил что-то недалеко от огня. Анастасия подалась вперед и рассмотрела — кусок хлеба. Капитан вернулся, вновь встал рядом с ней и сказал тихо:
— При жизни бы им хлебушка…
Анастасии показалось, что на нее пахнуло сырым холодом, и она поежилась, зябко подняла плечи. Что-то за всем этим стояло. Какая-то трагедия — как водится, сложнее, страшнее и непонятнее отрывочных воспоминаний о ней. «Что за память сохранится о нас, если мы неожиданно исчезнем с лица земли?» — подумала Анастасия. И ответа не нашла.
Возвращались в молчании. Даже Ольга с Елизаром притихли. Что до Анастасии, ее не покидало ощущение, будто подошла к какому-то рубежу, и предстоит решительно шагнуть вперед, оставляя на будущее сложные коловращения мысли, рассуждения и метания. Какое-то время она внушала себе, что не понимает, в чем заключается рубеж, в последний раз пыталась отодвинуть неизбежное. А потом подошла и приоткрыла дверь на миг раньше, чем в нее собрались тихонько постучать.
Закинула руки Капитану за шею, закрыла глаза и прильнула к его губам.
Верстовой столб 14. ПОД НИЗКОЮ, РЖАВОЙ ЛУНОЙ…
…багровела луна, как смертельная рана.
Н. ГумилевАнастасия сидела у окна, равнодушно наблюдала за яркоперым спесивым петухом и злилась. Вернее, пыталась разозлиться. Если честно, не вполне получалось.
Жизнь текла спокойно (ночи, правда, были — сплошное нежное сумасшествие). А наутро все куда-то исчезали. Ольга с Елизаром исчезали так неизменно, что по ним можно было проверять время. Потом Ольга при редких встречах с Анастасией смотрела невыносимо поглупевшими от счастья шалыми глазищами, а ученый звездочет постоянно смущался. Капитан исчезал сразу после завтрака. Беседовал с учеными людьми и ездившими в дальние путешествия купцами, а возвращаясь поздно вечером, долго извинялся и говорил, что больно уж серьезные дела решаются с глазу на глаз, и со временем он обязательно посвятит Анастасию во все подробности, но пока — не время. Она терпела, но начинала сердиться. Получалось, что она оказалась в каком-то дурацком состоянии — никто вроде бы не принимал ее всерьез, не делился важными знаниями. На исходе третьего дня она украдкой позлорадствовала, когда на подворье явился осанистый старик и стал потихоньку отчитывать молодого звездочета за полное забвение своих обязанностей.
Один Бобрец-старший скрашивал ей скуку. Анастасия вскоре поняла, что душа это простая и бесхитростная, что он — человек, хорошо знающий свое дело. И, что очень важно, он не злился на тех, кто был способен на большее — отсюда уважение к младшему брату. Вспомнив их первую встречу, Анастасия как-то переоделась в прежнюю одежду и предложила воеводе помериться силой на мечах. Бобрец охотно согласился. Победителей не оказалось — это они оба признали. После этого воевода стал относиться к Анастасии гораздо серьезнее. Рассказал, что в незапамятные времена были и женщины-богатыри, именовавшиеся поляницами.
А там и Бобрец уехал в очередной порубежный объезд. От скуки Анастасия взялась было помогать Алене по дому, но кончилось это сплошным конфузом. Готовить Анастасия умела лишь на костерке, по-походному, кое-как. Попытка приобщиться к загадочному искусству шитья закончилась неудачно — только пальцы исколола.
Анастасия не без оснований подозревала, что жена воеводы относится к ней с жалостью, поскольку здесь рыцарство и женщины выглядели вещами несовместимыми. Анастасия сначала редко, потом все чаще стала задумываться о своих будущих детях, но это оказалось столь сложной и мучительной темой, что в голове воцарялся полный сумбур.
Однажды Капитан появился, когда она пребывала не в самом добром расположении духа. Она встала ему навстречу от окна, улыбнулась радостно, и радость эта была искренней, но он все же почувствовал холодок, глянул испытующе.
— Настенька, случилось что-нибудь?
— Не женское это дело — устраивать скандал, а то бы я устроила, — сказала Анастасия, стараясь не заводиться. — Я так не могу, понимаешь? И нельзя со мной так. Если уж я и отступила от каких-то правил, не думай, пожалуйста, что стала существом слабого пола. Никогда я им не стану. Вот так…
Капитан сграбастал ее и шепнул на ухо:
— Чем же я тебя прогневил?
Не пробуя высвободиться, Анастасия сказала:
— Похоже ты, попав сюда, ужасно возрадовался, что нашел наконец место, где все устроено по твоему вкусу…
— Святая правда. Не без этого, Настенька. А ты бы на моем месте не радовалась? — он отстранил ее и заглянул в глаза. — В глаза смотрите, княжна! И отвечайте честно.
— Еще чего! — Анастасия гибко уклонилась, уперлась ему в грудь ладонями, вырвалась, но раздражение пропало — он умел шутливо гасить вспыхивавшие порой искорки размолвки, прежде чем они становились огнем.
— Ее голубые глаза явственно доказывали, что она сейчас или скажет дерзость, или будет плакать… — сказал Капитан. — Плакать ты не собираешься, не та закваска, — он присел на подлокотник тяжелого кресла. — Давай тогда, говори дерзости.
— Пока что наша жизнь — сплошное путешествие, — сказала Анастасия. — Но ведь когда-нибудь путешествие кончится? И нужно будет что-то выбирать, как-то определяться?
— Я не сомневался, что ты умница, — сказал Капитан без улыбки. — И частенько зришь в корень. Определяться надо. И я тебе сразу скажу, что место мое вот здесь. Что-то меня ваша Счастливая Империя отнюдь не прельщает, и вовсе не из-за поменявшихся местами мужчин и женщин. Здесь… Здесь, по крайней мере, многое забывши, кое-что важное сохранили.
— А по-моему, здесь очень скучно.
— Ну да, со шпагами в переулках не бегают… — он подошел, присел рядом на нагретый солнцем подоконник и обнял Анастасию за плечи. — Но здесь не так уж скучно. Это поначалу кажется, будто все недвусмысленно благостно — пряничные терема, опрятные мужички на золотых полях с песнею хлеба сгребают… Я сам сначала купился — думал, пастораль… Но вскоре, Настенька, оказалось, что есть и здесь свое потаенное кипение, — он вздохнул. — Ты ведь тоже поехала из своей мушкетерской глубинки за знаниями, так что быстро все поймешь… Слушай внимательно. Здесь начинаются серьезные дела. Видишь ли, не может человек пятьсот лет смирнехонько ходить по кругу, бесконечно повторять дедов-прадедов. Когда-нибудь обязательно надоест, хлеб — это еще не все… И тогда начинаются раздумья. Даже у вас, судя по твоим рассказам, задумавшихся над бытием хватает. А здесь — тем более, особенно если учесть, что им не грозит костер. Словом, здесь пока что спокойно, но грядут жаркие споры насчет основ. Кто-то по кузням и горницам новое изобретает, кому-то хочется дойти до края света и сплавать за море, а кому-то пуще всего дороже прадедовская старина. Это крайние точки, а сколько между ними оттенков и мнений… Понимаешь?
