Евгений Акуленко - Ротмистр
– Справишься? – встревожился Ревин.
– Справлюсь, – успокоил Слим. – Отожрался… Сила появилась в организме… Давайте вы быстрее уже что ли! Противно донельзя!…
– Лед! – крикнул Ревин.
В пустую бочку тут же засыпали колотого льда.
– Ну, бывай! Коллега… – Слим заполз в успевшую полюбиться посудину. – Авось доведется еще свидеться… Не забудь про меня только!…
– Не забуду! – заверил Ревин. – Спасибо!
И собственноручно затворил крышку.
Бочку подхватили и выставили на мороз, на пронизывающий ветер, что дул со Шпреи. Спустя несколько часов, Слим уже мало чем отличался от ледяной глыбы.
– А не вырвется? – Вортош осторожно постучал по бочке пальцем.
– Нет, – покачал головой Ревин. – Если не вырвался из жидкого, то в твердом подавно усидит. Особенность такая…
– И долго… они смогут… вот так?…
– Пока не разморозят, – Ревин пожал плечами. – Но, как вы понимаете, с этим спешить не стоит. Тем более что Слим выказал просьбу до открытия канала поспать. А там уже оприходуют. И первого, и второго. Уж будьте покойны…
Тем же днем господа засобирались в обратный путь. Бочку вместо теплого салона укрепили снаружи на козлах, да еще и прикрыли козырьком от припекающего временами февральского солнца.
Проводить господ вышел отец Фрументий. Пребывал батюшка в прекрасном настроении и изрядно навеселе, а сказать по правде, еле стоял на ногах.
– Храни вас бог в пути! – изрек он и осенил отъезжающих неровным знамением. – Мчите, понимаешь, с богом по всем дорогам!…
– Садитесь с нами, подбросим, – предложил Ливнев.
Поп заотнекивался, ссылаясь на какие-то неразрешенные за границей дела.
– Деньжата завелись у батюшки, – хмыкнул Вортош. – Куда ж спешить?…
– Что? – Ливнев изобразил удивление. – Неужто-таки стряс с бюргеров?
Вортош только махнул рукой.
– Этот не то, что денег, душу вынет…
– Стойте! Стойте! – тронувшуюся процессию догонял запыхавшийся дворецкий. – Как же приведение? Неужели, в самом деле, все?…
– Вынужден вас расстроить, – нашелся за всех Ревин, – дама в белом пожелала остаться. Мы не посмели препятствовать… Но печальных исходов больше не будет, уверяю. Так что кайзер может смело возвращаться в апартаменты…
Путь обратно мало чем отличался от пути туда. Разве что для Ревина путешествие затянулось особенно. Господа благополучно вернулись в Петербургскую резиденцию, а он, пожелав присматривать за опасным грузом лично, отправился в Якутию, на побережье реки Лены. Там, в глухой тундре, в вечномерзлой земле выдолбили глубокую штольню, где и упокоилась бочка с пришельцами. До лучших времен.
* * *
В трапезной светло. Зимний день едва разгорелся, а уже сочится белым пламенем сквозь морозные завитушки на окнах, слепит солнцем, поворотившим на весну, припекает. Большой круглый стол застелен слепящей такой же белизной скатертью, расшитою красными петухами. Опять же, помнешь ее в пальцах – скрипит, как снег. К завтраку всевозможные выставлены блюдца. Тут и медок, и вареньица, и джемы выпаренные, и взбитые с сахаром сливки. Специально для Савки – яйца в мешочек сваренные, гренки, натертые чесноком, ломтики ветчины. Сласти, оно, конечно, хорошо, но мужику в самом в здоровье чего поплотнее требуется, подебелее. А чаевной снедью долго сыт не будешь, встал из-за стола, два шага ступил и хоть снова садись.
К завтраку собирается все Савкино семейство: сам он, Евдокия и нянька с ребятенком. И пусть великоват еще для них такой стол, ну так лиха беда – начало. Слышится уж Савке и многоголосый детский визг, и топоток босых ножек, видится, как растет, набирается уму родительская надежа и опора.
Лакей водружает по центру горячую кастрюлю с какао, торжественно отворяет крышку. Это тоже своеобразный ритуал, уже въевшийся в привычку. Станет себя Савка не в своей тарелке ощущать битый день, коли по утру не выкушает два-три черпачка "какавы". Он и повара выписал из самой Швейцарии, помимо прочего, большого в части шоколадных дел мастера.
Первая чашка следует по старшинству – главе семейства. Савка раздувает ноздри, жмурится благодатно, как кот, и уж позолоченный фарфоровый ободок тычется в губы…
– Не пей!…
Евдокия вскочила резко, обернув стул. В глазах искры, сама подобралась, как тигрица перед прыжком. Лакей от неожиданности выронил половник, захныкал испуганный младенец.
– Не удалась на сей раз какава, – Евдокия отняла у Савки чашку, слила обратно. – И пробовать нечего!
С треском распахнулись примороженные створки, и содержимое кастрюли по широкой дуге отправилось в снег.
– Что ж так?… – Савка нахмурился. – Будто помои…
Но, встретившись с супругой взглядом, спорить не стал. С Евдокией вообще спорить бесполезно, все одно, по-своему сделает.
– Распорядись-ка заложить экипаж, – велела Евдокия лакею. – Да поживей!… Прокатиться поедем. Погоды чудесные стоят…
– Ох ты, – запричитала нянька, – кататься! В такую-то холодину… Застудите ребеночка…
– Вот и одень его потеплей. Да сама оденься.
– Чего случилось-то? – встревожился Савка.
За несколько лет он научился разбираться в супружнице. Коли она решительная и собранная, как сейчас, жди беды. На ровном месте пылить не станет.
– Да ничего не случилось… Слава Богу, – Евдокия пригладила мужу непослушный вихор. – Собирайся, мил друг. Да саквояж, вот, возьми!… Там припасла я кой-чего… Перебиться на дорогу…
– Тьфу! – всплеснул руками Савка. – Почаевничали!…
Маршрут для прогулки Евдокия выбрала престранный. Нет бы в лес податься, в домик охотничий, или на санках с гор погонять, кровь развеять. Куда там! Велела на вокзал гнать, на железнодорожную станцию. По пути не сворачивая боле никуда, только кучера сгоняла с ворохом конвертов на почту.
Савка то ли со злости, то ли с пустых переживаний, то ли с воздуха морозного все больше обнаруживал в душе тоску, а в желудке пустоту сосущую, вещи, надо отметить, неразрывные и взаимосвязанные. Оно и понятно, ведь даже позавтракать толком не успели. И с каждой отмерянной верстой пухлый чемоданчик все более притягивал Савкин взор на предмет проверить внутренне содержимое. Все не березовый веник там, все, наверное, чего съестное. Сальцо копченое, например, в чесночной крошке или напластанный тонкими ломтями окорок, или краснорыбица, эдакая нежнейшая, на масляную подушку и хрустящую булочку уложенная… Евдокия с коляски спрыгнула и из виду скрылась по надобностям каким-то своим, ни полслова не сказав, нянька колыбельную заныла, убаюкивая ребенка. Грустно Савке сделалось, хоть плачь. Потянулась рука в саквояж сама собой. Уцепились пальцы за что-то плотное, увесистое, в воображении показавшимся шматком свиной ветчинки, розовой, с прожилками, да на ржаной корочке. Только вместо вожделенного бутерброда извлек Савка на свет толстенную пачку купюр. Покрутил в недоумении, помял, к носу поднес, даже кончик прикусил украдкой – ветчиной и не пахнет. Деньги! Самые что ни наесть натуральные! Открыл Савка саквояж, а там…
