Айзек Азимов - Звезда по имени Галь. Земляничное окошко
— “Пора туманов, зрелости полей”, — отозвался официант.
— Китс? — переспросил Главный Блюститель. — Его фамилия не Китс.
— Как глупо с моей стороны, — сказал я. — Это же греческий ресторан. Верно, Платон?
Официант налил мне еще кофе.
— “У народов всегда находится какой-нибудь герой, которого они поднимают над собою и возводят в великие… Таков единственный корень, из коего произрастает тиран; вначале же он предстает как защитник”.
Барнс подался вперед и подозрительно поглядел на официанта, но тот не шелохнулся. Тогда Барнс принялся усердно дуть на кофе.
— Я так считаю, наш план прост, как дважды два, — сказал он.
— “Я еще не встречал математика, способного рассуждать здраво”, — промолвил официант.
— К чертям! — Со стуком Барнс отставил чашку. — Никакого покоя нет! Убирайся отсюда, пока мы не поели, как тебя — Китс, Платон, Ходдридж… Ага, вспомнил! Холдридж, вот как твоя фамилия!.. А что еще он тут болтал?
— Так, — сказал я. — Фантазия. Просто выдумки.
— К чертям фантазию, к дьяволу выдумки, можешь есть один, я ухожу, хватит с меня этого сумасшедшего дома!
И он залпом допил кофе, официант и хозяин смотрели, как он пьет, и я тоже смотрел, а напротив, через дорогу, в чреве чудовищной топки полыхало неистовое пламя. Мы молчали, только смотрели, и под нашими взглядами Барнс наконец застыл с чашкой в руке, по его подбородку стекали капли кофе.
— Ну, чего вы? Почему не подняли крик? Почему не деретесь со мной?
— А я дерусь, — сказал я и взял томик Демосфена. Вырвал страницу, показал Барнсу имя автора, свернул листок наподобие лучшей гаванской сигары, зажег, пустил струю дыма и сказал: — “Если даже человек избегнул всех других опасностей, никогда ему не избежать всецело людей, которые не желают, чтобы жили на свете подобные ему”.
Барнс с воплем вскочил, и вот в мгновение ока сигара выхвачена у меня изо рта и растоптана и Главный Блюститель уже за дверью.
Мне оставалось только последовать за ним.
На тротуаре он столкнулся со стариком, который собирался войти в кафе. Старик едва не упал. Я поддержал его под руку.
— Здравствуйте, профессор Эйнштейн, — сказал я.
— Здравствуйте, мистер Шекспир, — отозвался он.
Барнс сбежал.
Я нашел его на лужайке подле старинного прекрасного здания нашей библиотеки; черные люди, от которых при каждом движении исходил керосиновый дух, все еще собирали здесь обильную жатву: лужайку устилали подстреленные на лету книги-голуби, умирающие книги-фазаны, щедрое осеннее золото и серебро, осыпавшееся с высоких окон. Но… их собирали без шума. И пока длилась эта тихая, почти безмятежная пантомима, Барнс исходил беззвучным воплем; он стиснул этот вопль зубами, зажал губами, языком, затолкал за шеки, вбил себе поглубже в глотку, чтобы никто не услышал. Но вопль рвался вспышками из его бешеных глаз, копился в узловатых кулаках — дадут ли наконец разрядиться? — прорывался краской в лицо, и оно поминутно бледнело и вновь багровело, когда он бросал свирепые взгляды то на меня, то на кафе, на проклятого хозяина и наводящего ужас официанта, который в ответ приветливо махнул ему рукой. Огненное идолище, урча, пожирало свою пищу и пятнало гаснущими искрами лужайку. Барнс, не мигая, глядел прямо в это слепое желто-красное солнце, в ненасытную утробу чудовища.
— Послушайте, вы, — непринужденно окликнул я, и люди в черном приостановились. — По распоряжению муниципалитета библиотека закрывается ровно в девять. Попрошу к этому времени кончить. Мне не хотелось бы нарушать закон… Добрый вечер, мистер Линкольн.
— “Восемьдесят семь лет…”[9] — сказал, проходя, тот, к кому я обращался.
— Линкольн? — Главный Блюститель медленно обернулся. — Это Боумен, Чарли Боумен. Я тебя знаю, Чарли, поди сюда! Чарли! Чак!
Но тот уже скрылся из виду; в печи пылали все новые книги; мимо проезжали машины, порой кто-нибудь меня окликал, и я отзывался; и звучало ли “Мистер По!”, или просто “Привет!”, или какой-нибудь хмурый маленький иностранец оборачивался, к примеру, на имя “Фрейд” — всякий раз, как я весело окликал их и они отвечали, Барнса передергивало, будто еще одна стрела глубоко вонзалась в эту трясущуюся тушу и он медленно умирал, втайне истекая огнем и. безысходной злостью. А толпа так и не собралась, никого не привлекла необычная суматоха.
Внезапно без всякой видимой причины Барнс крепко зажмурился, разинул рот, набрал побольше воздуха и заорал:
— Стойте!
Люди в черном перестали швырять книги из окон.
— Но ведь закрывать еще рано, — сказал я.
— Пора закрывать! Выходите все!
Глаза Джонатана Барнса зияли пустотой. Зрачки стали словно бездонные ямы. Он хватал руками воздух. Судорожно дернул ими книзу. И все оконные рамы со стуком опустились, точно нож гильотины, только стекла зазвенели.
Черные люди в совершенном недоумении вышли из библиотеки.
— Вот, Главный Блюститель, — сказал я и протянул ему ключ; он не хотел брать, и я насильно сунул ключ ему в руку. — Приходите опять завтра с утра, соблюдайте тишину и заканчивайте свое дело.
Глаза Главного Блюстителя, пустые, словно пробитые пулями дыры, шарили вокруг и не видели меня.
— И давно… давно это тянется?
— Что это?
— Это… и все… и они.
Он тщетно пытался кивком показать на кафе, на скользящие мимо автомобили, на спокойных читателей, которые уже выходили из теплых залов библиотеки, и кивали мне на прощанье, и скрывались в холодном вечернем сумраке, все до единого — друзья. Его пустой взгляд, взгляд слепца, незряче пронизывал меня. С трудом зашевелился окоченелый язык:
— Может, вы все надеетесь меня провести? Меня? Меня?!
Я не ответил.
— Почем ты знаешь, — продолжал он, — может, я и людей стану жечь, не одни книги?
Я не ответил.
Я ушел и оставил его в темноте.
В зале я стал принимать последние книги у читателей, они уже расходились — ведь наступил вечер и всюду сгустились тени; огромный механический идол изрыгал клубы дыма, огонь его угасал в весенней траве, а Главный Блюститель стоял рядом, точно истукан из цемента, и не замечал, как отъезжают его люди. Внезапно он вскинул кулак. Что-то блеснуло, взлетело вверх, со звоном треснуло стекло входной двери. Барнс повернулся и зашагал прочь вслед за походной печью, она уже тяжело катила прочь — приземистая черная погребальная урна, что тянула за собою длинные развевающиеся ленты плотного черного дыма, полосы быстро тающего траурного крепа.
Я сидел и слушал.
