Василий Щепетнев - В ожидании Красной Армии
- Ладно, ты домой иди, я уж сам попробую сообразить. Да, а те, в интернате, домой пишут?
- Кому их читать?
- А твои родители? Грамотные?
- По-печатному читать могут. Немного. А что?
- Домой иди, вот что.
Он послушался. Я проводил его до калитки. Темно и холодно. Я слышал, как бредет Филипп к своему дому, плеск воды это он ступил в лужу, несколько минут было совсем тихо, пока не стукнула вдалеке дверь. Дошел, стало быть. Бедная кукла.
Я еще постоял. Живая деревенская тишина: то вздохнет глубоко в печальном сне корова, то звякнет цепь ворота колодца. Поддаваясь тишине, и я не пошел, а прокрался назад. Глупо и смешно - клады в подземельях. Искать сокровища - дело, безусловно, ребячье. Искать. Но не находить.
Меня встретил запах горелого металла. Задержись я еще на пару мыслей, и прощай, чайничек.
Окно запотело; я пальцем вывел красивую букву "М", и она заплакала, роняя слезы на раму. Метро, значит. Без турникетов, лестниц-чудесниц, без гурий голубой униформы, но зато с тяжелым дубовым сундуком, доверху набитым колымским златом. Или лужами царских десяток, в которых плавает старый селезень мирового капитала в синем сюртуке и с цилиндром на плешивой голове.
Спать пора!
Внутри, под крышей, тишина была тревожнее. В углу стоял топор, тихий и смирный. Его не тронь, и он не тронет. Очень холодное оружие.
Уголь трещал в печи, а казалось - дверь отжимают, или тать в окно лезет. Дай волю фантазии - всю ночь можно под кровать заглядывать.
Но фантазии или не фантазии, а, похоже, я опять становился кому-то нужным.
Жаль.
Так, жалея себя и весь остальной мир, я продремал ночь у угасающей печи под шуршание ветра, редкие выстрелы угля и кряхтение старого больного дома.
* * *
Птицы летели над рощей, громко и разобиженно крича всякая свое, а вместе выходило - разор! Юлиан знал эту рощу, заброшенную, беспризорную, где деревья, стоящие хоть чего-нибудь, вырублены были давно, а оставшиеся росли дико, тесно, годно лишь для птиц и мелкого зверья, но не людей. А сейчас там были люди. Он решил было пробраться к кабине, предупредить лейтенанта, кто знает, может, дети добирают землянику, а, может, и не дети, но шофер сам что-то заметил, тормознул резко, всех бросило вперед. Нельзя, нельзя останавливаться!
- Чего это? - высунулся из будки Иван рязанский.
И, отвечая, сорочьим стрекотом отозвались автоматы.
* * *
Стынь комнаты разбудила меня, стынь и боль - я уснул в низком, продавленном креслице, и спина мстила за небрежение.
Ничего, возьму бюллетень, перцовый пластырь на спину, аспирин внутрь. Когда-нибудь в другой раз.
Я вышел во двор. Светло и радостно: снегом запушило и крыльцо, и дорожку, и все вокруг. Как в операционной до первого разреза.
Дорожку к угольному навесу пересекли следы. Отпечатки четкие, учебные. Я ступил поодаль и сравнил со своими. Мог и не сравнивать - не совпадают ничуть. У меня рифленая подошва сорок второго размера, а эти не человеческие даже. Подушечки и когти выглядели очень большими и какими-то неправильными.
Уж и не знаю почему: все уроки по следопытству у меня ограничивались "Лесной газетой" Бианки. Я быстро обернулся за карандашом и бумагой и, подсев на корточки, срисовал пару следов. Получилось похоже. Затем прошел по следу. Кто-то перемахнул через штакетник, метр пятнадцать, пустяк, покружил у медпункта и ушел тем же путем. Я прыгать не стал, калитка есть. Следы вели за околицу и дальше, в поле. Вот что значит иметь хату с краю. И живности-то у меня никакой, кроме Денисова П.И., а вот сподобился, навестили. Я вспомнил ночные страхи. А приспичило бы, вышел до ветру? Хорошо, чайник выкипел.
Холод пробирал глубоко, и я дрожал - куда Филиппу. Но озноб прошел быстрее, чем загудел в печи подкормленный огонь.
А после завтрака я и сам уверил себя, что никакого холода нет.
Солнце оказалось в силе, и снежок таял быстрее, чем рубль. С первым снегом всегда так. Когда я вновь вышел наружу, белый пух оставался только в тени. Даже грязи толком не получилось, мало снега.
Начал я с визита к В.В. Филипп мог и ошибаться. Но увы, учителя на месте не оказалось. Убиравшая с утра баба Фрося на вопрос о здоровье проворчала "ташшит внизу" и нехотя пустила меня внутрь.
Топографическая карта по-прежнему была расстелена на столе. Я рассматривал ее без спешки, пристальнее, и нашел десяток синих вопросительных знаков, рассыпанных по ней. Все они были перечеркнуты, за исключением одного - у деревни Самохатки, колыбели отечественного метростроя. Этот вопросительный знак, напротив, был обведен красным кружочком. Из-под карты выглядывал другой листок - копия лабиринта. Схема местного метро, догадался я. К схеме шариковой ручкой был пририсован Г-образный ход, и написано "15 ноября". Вчерашнее число, между прочим.
Я сложил карту и план, пригодятся, и пошел по избам.
Точнее, это были "финские дома", одноликие, как детские песочные пасхи. Зато сараюшки и погреба всяк лепил по своему нраву. Впрочем, получалось тоже схоже: криво, шатко, горбато.
Филипп оказался прав, отсутствие учителя не волновало никого. Я не был уверен, что меня вообще понимали: приоткрыв дверь, с тревогой слушали через порог, а потом с облегчением дверь захлопывали. К сокровищам я и не успевал подобраться.
Да и что за сокровища? Слова, смешные при свете дня.
Когда последние пятнышки снега истаяли, я прекратил попытки основать партию спасателей. Пустой номер. Разве водки дармовой наобещать? Не поверят, докторский оклад известен.
Мотоцикл трещал громко, истерично. Я обрадовался - вернулся учитель, и с меня спросу нет. Рано радовался - это был другой мотоцикл. С коляской. Почта приехала.
Сегодня почтальонша не стучала - ломилась в дверь конторы.
Я окликнул ее. Она метнулась ко мне, как рязанская княгиня, но я был ближе и мягче земли.
-... Гонится! Гонится! - только и смогла выговорить она.
Пока я вел ее к медпункту, цепкие пальцы почтальонши промяли мое плечо до кости. Синяки жди.
Стены, занавески на окнах и валериановые капли успокоили ее. Она села на табурет.
- Кто гонится? - наконец, спросил я.
- Он...Волк... Я ехала, вижу, у развилки стоит над чем-то... терзает... я газу прибавила, а он за мной... стелется... Еле оторвалась.
- Спокойно, спокойно, - уговаривал я ее и себя. Глупый поросенок в соломенном домике. Почтальонша не волк, почтальоншу можно пустить. Выгнать потом трудно.
Я развел спирт водой и, как есть, теплым и противным, дал почтальонше. Та в три глотка выпила наркомовскую дозу, занюхала косточкой.
Несколько минут мы сидели молча.
- Я обратно не поеду, - твердо и трезво объявила после раздумья почтальонша. - Пусть за мной приезжают.
- Кто?
- Хоть кто. На машине. Охранник есть на почте, с ружьем, пусть и приезжает.
