Дмитрий Биленкин - Марсианский прибой (сборник)
"А ведь девчонка была права… — подумал я, погружаясь в чуткий полусон. — Погода портится…"
— …Расскажи, расскажи, не бойся!
Голос вытолкнул меня из дремы, и я, как ослепленный окунь, сначала не мог сообразить, где я и что вокруг. Потом мысль обозначила положение кровати относительно стен амбара, амбара — относительно всей деревни, и так далее, пока, наконец, все не стало окончательно на свои места, если не во времени, так в пространстве. Тогда я понял, что разговаривают за стеной на скамейке, можно сказать под самым моим ухом.
— Не хочу… — услышал я ответ и насторожился, потому что это был голос Нюры — той самой девочки, которую я встретил днем.
— Ой, потеха сейчас будет! — хихикнул женский голос.
— Да не ломайся, не ломайся, — уговаривал первый голос. Я узнал его: он принадлежал губастому Федьке.
— Не хочу, опять смеяться будете. Пусти!
— Сама ходишь за нами, как привязанная, а как нам скучно, так пусти… — зло сказала женщина.
Я догадался, кому принадлежит и этот голос: краснощекой красавице Маше.
— Да что я вам, игрушка… — прошептала Нюра.
— Давай, давай, — подбадривал ее Федька. — Ну, что ты там видела, у Гремячего колодца? Слышь, Маша, мы там взялись для смеха ее купнуть, а она — ну нам заливать: "Ой, ребятки, подождите, а я что вижу…"
— Купнули? — деловито осведомился новый голос. Его я не знал.
— Ага…
— Дураки. Там холодная вода, простыть могла.
— Так мы в пруду…
— Тогда ничего. Валяй, Нюша, рассказывай. Я, Маша, люблю ее слушать, интересно, почище, чем радио.
— Нашли кого слушать — дурочку, — с женской непоследовательностью отозвалась Маша.
Мне вчуже стало горько за Нюру, а за ребят стыдно. Я вскочил, чтобы одеться, выйти и положить конец этому глумлению.
И тут я услышал Нюрин ответ.
— Что ж, что я дурочка, зато вижу то, что не видишь ты.
Ребята гоготнули. А я остолбенел от своего открытия: в голосе девочки не было обиды! Ее не ранило слово «дурочка», настолько оно было, видимо, для нее привычным. Конечно, ведь ей об этом твердили всю ее короткую жизнь… Удивительно, как Нюра еще не до конца признала за окружающими право относиться к ней не так, как к другим! Это-то и сбивало меня с толку. Меня возмущало отношение к ней, ее робкий протест, и я даже не подумал, что для остальных это норма. И для нее в том числе.
Я не замедлил получить подтверждение.
— Начинай, Нюрка, — последовал приказ. — Расскажешь — яблочка дам.
Это говорил Федька.
— А смеяться не будете?
Кто-то прыснул.
— Не будем.
— Честное слово?
— Честное-пречестное, со двора унесенное, Нюрочке подаренное.
Ей хватило и такой малости… Серьезным, «бабьим» голосом она принялась рассказывать о каких-то пятнах, "черных, как кляксы", которых под землей много. О причудливых ходах и гротах, открытых ее взгляду, о том невероятном, чем была переполнена ее фантазия и чем она жаждала поделиться. Вымысел был убедительным, и ей явно льстило, что ее слушают старшие, почти не перебивая и на секунду даже веря ей, как верят красивой сказке.
— А кладов ты не видела? — внезапно вмешался тот, незнакомый мне голос.
— Нет, дядя Петь, не видела.
— Зря. Про клады интересней. Как надумаешь — приди ко мне, послушаю.
— Хорошо.
— Дядя Петя, верно, что она вам нашла место для колодца? — спросил Федя.
— Брешут.
— Я видела… — начала было Нюра, но дядя Петя тотчас оборвал ее.
— Иди отсюда! Поздно тебе болтаться на улице!
— Я еще немножко посижу…
— Что я тебе сказал, ну?
Скамейка слегка скрипнула. Без Нюры заговорили уже о другом, мне неинтересном. Вскоре гром близко охнул и все поднялись: видимо, стал накрапывать дождь. Я остался наедине со своими мыслями.
Чем дольше я размышлял о Нюре, тем больше терялся. Мне были знакомы деревенские дурачки с их идиотским смехом и мокрыми отвешенными губами. Нюра на них совершенно не походила. Для меня было очевидным, что она умеет тонко наблюдать природу и что ее фантазии, безусловно, логичны. Более того, несмотря на свою кажущуюся нелепость, кое в чем они были прозорливы. Это смущало. Ту же двойственность, видимо, испытывали и остальные. Дядя Петя — тот слушал ее выдумки с явным вниманием, и его заинтересованность носила сугубо деловой характер.
Так, может, все это правда? Я быстро обозрел всю эту историю с высоты своего высшего образования и решительно опроверг свое предположение, как не имеющее никакого научного обоснования. Ведь человеку не дано видеть сквозь землю, а если он наблюдает радугу, которую никто не замечает, то такая радуга, конечно, вымысел.
Но что же тогда? Тут опыт и аналогии мгновенно подсказали мне тот классификационный ящичек, в который я мог спокойно поместить странную девочку. На ящичке стояла этикетка: особенности детской психики. В данном случае — мир гипертрофированной фантазии, покоящийся на необычной зоркости чувств. Отсюда его двойственность.
Но до чего же это редкостный дар — такая изощренность чувств и такая фантазия! Не удивительно, что в глухой деревушке, которая судит обо всем, как правило, согласно обычаям и пониманию своего мирка, он встречает настороженное и насмешливое пренебрежение. И эта трогательная забота отца (с помощью ремня) заставить девочку быть "как все"…
Гроза, наконец, развернулась вовсю. Она обрушила на деревню такие потоки фосфорического света, такие громы и вихри, что даже я в своем бревенчатом уголке ощутил слабость и относительность привычного порядка вещей перед размахом сил природы. Мне были видны в окошко прижавшиеся к скату избушки, ослепленные молниями, иссеченные дождевыми потоками. Домики выглядели такой крохотной малостью перед разверзнутым сиянием грозовых бездн!
Я уснул не скоро, дав себе слово поближе приглядеться к девочке и осторожно, тактично поменять отношение к ней окружающих.
Но судьба не часто благоприятствует хорошим намерениям. Следующий день лил дождь, и следующий за ним — тоже. А когда он стих, забрызганный грязью почтарь привез телеграмму, призывающую меня в город. Я уехал, и эпизод с девочкой остался для меня недочитанной страницей из интересной книги, которую больше нельзя достать. Сколько таких страниц бывает у каждого!
Вспомнилось мне все лишь много лет спустя, когда стали появляться статьи о неведомых ранее способностях человека видеть то, чего по прежним понятиям он видеть не должен: магнитного поля, космических лучей, радиоволн и кто знает, чего еще… Когда для науки стало ясно, что дар прикосновения к скрытым стихиям природы существует.
