Наталья Егорова - Хорошая история
Обзор книги Наталья Егорова - Хорошая история
Наталья Егорова
Хорошая история
Морская вода отливала нежнейшим блеском, словно от горизонта плеснули жидкой платиной. Крохотные волны с едва слышным шипением наползали на прохладный песок. Над бескрайней синью неторопливо поднималось солнце, заливая, затопляя в сиянии берега.
Тихий рай. Не верится, что в получасе лета высятся зеркальные небоскребы Сингапура.
Здесь само время ловило себя за хвост. Крыши пластиковых бунгало покрывали живые пальмовые листья. Смуглые рыбаки надевали шляпы из настоящей соломы, но уходили в море на вполне современных надводных катерах. Молчаливые стройные девушки с русалочьими глазами носили униформу официанток и горничных, но при этом расхаживали босиком и украшали блестящие волосы живыми цветами. Я давно не видел такой роскоши - живых цветов, сорванных прямо с ветки.
У дверей "Горбатой креветки" прямо на песке сидел целыми днями старик в рваном астрокомбезе с неподвижным стертым лицом, которое годы обкатали, как море гальку. Старик нанизывал мелкие раковины и обломки коралла на нейлоновую нить, перемежая их отшлифованными кусочками стекла, пластика, металла. В этих бусах здесь ходили все - от клерков на отдыхе, чувствующих себя неуютно без галстука, до их шумных жен, ковыляющих по белому песку на каблуках.
Даже крабы-уборщики, загадочно поблескивающие стальными сочленениями, казались живыми обитателями глубин.
Месяца два назад все приводило бы меня в восторг. Впервые за долгие годы я мог искренне бездельничать с утра до ночи: бултыхаться в прозрачных волнах, бездумно валяться на искристом песке, перебирать коралловые бусины.
Вот только левой половины лица я сейчас не чувствовал, и каждое слово давалось с трудом. А серые, неживые пальцы левой руки я стыдливо запихивал в карман. Другой рукой. И, морщась, вытирал с подбородка слюну.
Какого черта! Они научились лечить рак и не могут справиться с последствиями инсульта.
Они сказали: по крайней мере, год. Они говорили: все постепенно придет в норму. Я же чувствовал, что каждая минута беспомощности оставляет черный рубец в душе. Ничто не вернется.
Зеркала в моем бунгало занавешены, словно по покойнику. Но даже из глубины бокала издевательски глядит незнакомец с перекошенным ртом. С неподвижным левым глазом. С каплей слюны, ползущей на подбородок.
Унизительно.
Еще этот тип с трудом ковыляет по песку и все время пьет розовые капсулы. Я его ненавижу.
Какими мелочными казались теперь все мои каждодневные страхи, сиюминутная ненависть и мелкие привязанности, скучные надежды и глупые огорчения. Я хотел бы родиться заново из шума волн, но даже вглядываясь в феерический закат и даже во сне помнил, что я - калека.
Отчего-то все они: и рыбаки, и горничные, и даже сутулый бармен "Креветки" Силенцио - считали меня писателем. Поначалу это казалось забавным, после начало раздражать. Но тщетно было уверять их, что я в жизни не сочинял ничего сложнее оправданий, а черный аппарат на горле всего лишь следит за моим самочувствием. Они молчаливо улыбались и, глядя на пластиковую коробочку, прилипшую к моему кадыку, говорили: "Мистеру писателю понравится вот эта рыба. Микаэль поймал ее над затонувшим кораблем, над самой бездной, где ночами поет дух океана".
Возможно, их щедрым душам так нравилось одаривать меня невероятными историями, что они просто не слушали.
Толстяк приходил в "Креветку" каждый вечер. Втискивал тучное тело за стойку, вытирал мятым платком покрасневшую шею. Силенцио молча ставил перед ним стакан пива. Толстяк отхлебывал пену, разворачивался и окидывал полутемное помещение цепким взглядом.
Это казалось чем-то вроде ритуала. Иногда он тут же отворачивался, в один глоток допивал пиво и уходил к морю. Порой же, словно увиденное устраивало его, он подсаживался к кому-нибудь из посетителей. Всегда - к одинокому, будь то старик в старомодных линзах-стрекозах, или сухая дама неопределенного возраста, или молодой человек с растерянным лицом. И начинал говорить.
Он говорил долго и так тихо, что ни единое слово не достигало чужих ушей. Он мерно покачивал тяжелой головой и вытирал шею неизменным платком, он смотрел в стол, забыв о недопитом пиве. И я видел, как старик расправил сухонькие плечи, как улыбнулась дама, и глаза ее сверкнули отблеском былой красоты, как побледнел и посуровел молодой человек.
О чем он говорил с ними? Какую надежду дарил?
Наконец, его выбор остановился на мне. Я ждал этого уже несколько дней, понимая, что не смогу избежать внимания Толстяка. И все равно вздрогнул, почувствовав взгляд, похожий на тычок.
– Мистер не захочет услышать хорошую историю? - спросил он, отодвигая стул.
Только хорошей истории мне и не хватало. Мою, во всяком случае, хорошей не назовешь.
– О чем? - угрюмо спросил я.
Он пожал массивными плечами.
– О моей жизни.
В самом деле, о чем еще? Я подавил горький смешок. Посчитав молчание согласием, Толстяк поставил на мой столик полный стакан.
– Я расскажу вам хорошую историю, мистер, - повторил он, уминая за стол необъятный живот. - Хорошую историю.
За листьями пальмы вдалеке промелькнул яркий парус - как крыло райской птицы.
* * *
Резкая трель заставила оператора поморщиться. Смахнув с экрана модель беговой дорожки, он обернулся к следящей камере.
У входа напряженно стоял человек в гавайской рубахе. Молодой, но уже слегка обрюзгший; редкие вьющиеся волосы прилипли к потному лбу, хмурый упрямый взгляд устремлен вовнутрь.
– Евге-ений? - удивленно протянул оператор в микрофон. - Сколько лет... Заходи, что ли.
Пришедший вдвинулся в крохотную каморку, обогнул заваленный дисками стол, бросил мимолетный взгляд на экраны.
– Н-ну? - оператор добродушно осклабился, став похожим на старого пса. - Как живешь-можешь, легенда?
Женька недовольно дернул плечом. Какая-то неприятная мысль занимала его так сильно, что не оставляла места дружелюбию.
– Нормально.
– Твои как? Жозефина, небось, замужем, сколько ей уже? Людмилу тут видел на днях, мельком - хор-роша! А мы вот как раз позавчера вспоминали...
– Мишель, - угрюмо проронил Женька. - Я бежать хочу. На Европейском.
Оператор запнулся. Окинул полноватую фигуру быстрым взглядом, отметив намечающийся пивной живот, рыхловатость мышц. Наклонил голову, кося блестящим вишневым глазом.
– Ты в своем уме?
Женька куснул губу.
– Мне надо.
Мишель засуетился.
– Ты, это... садись давай, - он смел с кресла ворох цветных буклетов. - Чаю хочешь? Ледяного? Жара такая невозможная, да? Сейчас сообразим чайку.
– Мишель, ты слышал? - в голосе возникла надорванность. - Мне надо бежать.
