Эдуард Мезозойский - Биография
Обзор книги Эдуард Мезозойский - Биография
Мезозойский Эдуард & Синев Эллон
Биография
Эдуард Мезозойский и Эллон Синев
БИОГРАФИЯ
-- Живем, живем -- а зачем? Тайна веков. И разве постиг кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?
Виктор Пелевин, "Затворник и Шестипалый"
Вначале был папа. Отсканированный с какого-то заграничного журнала, наспех отретушированный и вечно недовольный -- таким он пытался его запомнить, но не получилось: папик вскоре высветлился по краям, задал себе степень прозрачности 80% и стерся навеки.
Мамы он тоже не помнил и даже порой сомневался: а была ли родная... Да и вообще, в первые годы было не до предков: он беспрерывно глотал память, наивно таращился на рамочки меню, скролл-бары, двуглазое солнце за антибликовым небом и интенсивно впитывал мир всеми тремястами точками на дюйм.
В его детской директории сидело несколько точно таких же пацанов, рожденных от случайных фотографий и текстур. Но особой дружбы не сложилось: каждый норовил куда-то убежать, да и его вскоре тоже потянуло в странствия. Недолго думая, он шагнул в тридцатидвухбитную темень и очутился на новом месте, окруженный толпой незнакомых и неприветливых взрослых.
Очень скоро он придумал себе имя, расширение, нарастил насыщенность и пошел в школу. Целыми днями они долбили хелпы, получали двойки и подзатыльники, носились туда-сюда по дискам, на переменках тайком баловались спецэффектами, а по вечерам задвигали до беспамятства контрастность и, обалдевшие, долго разглядывали звездочки на небе -- мечтали. В бесконечной фиолетовой глубине им чудились тени будущего, утыканного благородными поступками и исполнениями желаний. Например: вот вырастем, обучимся -- и улетим туда, к звездам, за антиблик, высадимся на очкастом солнце, построим орбитальную станцию. Станем трехмерными, научим нарисованную зелень пахнуть, а буквы -- звучать. Эх, только бы вырасти...
Безоблачное небо юности слегка коптил некий беглый и очень старый эк-зек, схоронившийся в подвале их школьного фолдера. Он злорадно скрипел, что всех ее обитателей рано или поздно заколотят в Посткрипт и похоронят в братской могиле фотонабора. Но в те годы они просто считали его тронутым и всерьез не принимали -- никто не мог представить себе, что живой файл можно куда-то заколотить. И уж тем более похоронить.
А потом появилась Она. Пробой в мальчишеском сознании. Взгляд из-под воды на пылающее небо. Прекрасная, безупречная до последнего пикселя. Некоторое время она жила на соседнем слое -- "лэйере", как она его называла на монгольский манер, обнажая бархатистый муар, -- и, разумеется, он влюбился в нее с первого взгляда. Ночи напролет он читал ей стихи, отмахивал назойливых курсоров, томился, убивался, разламывался в мозаику и на коленях клялся в верности до самого Посткрипта... -- но она оказалась обыкновенной стервой и, оставив ему на память шрам в виде склонированного портрета-медальона, не попрощавшись, исчезла.
Обезумевший, он заметался по дискам, стучась в равнодушные фолдеры и пытаясь найти ее и убить, но не нашел, не убил, вернулся домой, весь в слезах, соплях и отчаянии, и поклялся больше никогда с безупречными не связываться. Ему посоветовали заняться каким-нибудь делом, мол, время лечит, и все такое, но он чувствовал себя способным на большее, нежели тупое выравнивание цветовых уровней. Вскоре он заархивировался и принялся за сочинение песен.
В самом деле, тратить время на неблагородные, недостойные его призвания занятия -- глупо и расточительно. Разделять цвета? Настраивать контрастность? Все это он давно перепробовал, все это нудно и пошло. А вот обрести трехмерность, покончить с виртуальным образом жизни и запеть!.. Пусть он понятия не имеет, что это такое -- жить во плоти, зато у него уже были готовы свои песни и запахи, и стоило только добраться, найти -- и откроется люк в счастье.
Но юность кончилась, а стихи остались непризнанными, подвиги не попадались, друзья разбрелись по теплым женам и директориям, наваливалось одиночество. Он плюнул на гениальность, сбрил свой панковский эржиби, стал как все, заурядным, скучным и цмикованным. Завел себе Вируса, иногда напивался с ним от тоски, на целые сутки переставая открываться, и по ночам рассматривал грустные вкусно пахнущие сны.
А потом стали сбываться пророчества беглого эк-зэка из детства. Друзья уходили -- кто с женами, кто без -- и больше не возвращались. Бабки несли метафизику про параллельное пространство, про многозадачность мира и таинства ОЛЕ, но он только усмехался и шел прочь, за очередной бутылкой. Зато во снах к нему часто стал являться образ Посткрипта, обитого черным бархатом, с золочеными ручками; он ворочался, не в силах уснуть, затем будил Вируса и заставлял его в сотый раз рассказывать предания о волшебных программах, где-то на далеких северных дисках, которые умеют делать трехмерность и озвучивать песни.
Одновременно он начал задумываться над устройством мира и пришел к странной идее о своей непричастности к собственной же жизни. Ему стало казаться, что все, чему его учили в школе, предназначалось не для него, но для богов, которые, в сущности, и ворочали судьбами обитателей местных директорий, и все его поступки были не произвольными, а только отслеживали таинственные Высшие сценарии. Школа, первая любовь, обшарпанный однокомнатный фолдер, который они снимали на двоих с Вирусом, -- все это, вплоть до каждого его вздоха, происходило по указке неведомых богов. От этого становилось нестерпимо страшно, он в ужасе выбегал из дома и с подозрением разглядывал небо, высматривая за ним очертания владык мира. Но за менюшками висело лишь солнце (в последнее время подостывшее с очков на контактные линзы) да неизменный антиблик.
А потом настал День. С утра приехала черная машина, и забрали Вируса, не оставив от него даже носков. Он понял, что это знак, что пора уходить, бежать к своей мечте, пока не случилось непоправимое, положил в рюкзак котелок и спички и помчался по витым парам, в сторону северных станций. Но боги уже давно рассчитали все его поступки. Как только он сунулся в директорию, в которой по всем признакам спряталась мечта детства, его схватили, сильно настучали по бирюзовой составляющей, вытатуировали на груди похабную надпись рекламного характера, заковали в рамку и погрузили по горло в болото немых букв.
Сквозь новое сиреневое небо наконец стали видны лица богов. Тех самых, безжалостных и всемогущих. Он увидел тех, кто определял его поступки и писал книжку его судьбы, но слишком поздно молиться, когда ты уже лежишь раскатанный, обряженный в колонтитулы и с номерочком страницы на ноге, -- и он закричал что было сил, пытаясь разломать свои байты и хотя бы подвесить этот несправедливый мир, заорал так, чтобы его услышали на проклятых северных дисках, до которых ему уж не суждено было добраться, чтобы ненавистный эк-зек поперхнулся в своем подвале... Но докричать не дали. Грубые руки затолкали его в Посткрипт, заколотили тяжелую черную крышку и, не обращая внимания на его истерический стук изнутри, отправили в фотонабор.
