Игорь Тумаш - Проруха
— Хорошо, тогда почему он не оставил записку? За что так подставил сестру? — выразил сомнения Бисквит. — Как хотите, но в самоубийство я не верю.
— Установить, побывал ли кто–нибудь в квартире Копчика без его ведома, практически невозможно: никто ничего не видел, пожар уничтожил все следы, — заметил Холодинец.
— И я в такое изощренное самоубийство абсолютно не верю, — с напором заявил Прищепкин, который вдруг интуитивно и вполне отчетливо почувствовал некий след, предпочтительное направление поиска. — Гораздо более приемлемой мне кажется вот какая версия. Копчик обладал способностями экстрасенса, в частности ясновидением, которые продемонстрировал в том давешнем разговоре со Сковородко. А не мог ли он нажить себе этим врагов? А что, если Копчик, например, сотрудничал с милицией и помог ей изобличить неких преступников, которые решили ему отомстить?
— Такое вполне может быть, надо бы проверить, — подтвердил Холодинец. — Нечто подобное уже имело место в следственной практике.
— Да, мне тоже кажется, что это закамуфлированное убийство, — согласился Швед. — И нам нужно сосредоточиться на изучении личности Копчика, его связей с окружающим миром.
— Версия, что случившееся несчастный случай никуда от нас не денется, — рассудил Бисквит.
Прищепкин задумчиво попыхтел минут пять трубкой и стал распределять задания:
— Мы должны знать все подробности контактов между милицией и Копчиком, если они все же имели место. Ты, Сергуня, этим вопросом и займись. Юрочку со товарищи я бы хотел попросить подготовить нечто вроде реферата на тему, что такое ясновидение, его проявления и потенциальные возможности. Не очень хорошо все это представляю, а между тем в интересах ведения данного следствия — надо бы. Что касается Шведа, то я бы попросил его поработать над картиной под названием «Школьные годы экстрасенса». Каким бы он волком–одиночкой ни был, но хотя бы в детстве, в юности с кем–то общался, дружил, хоть чем–то интересовался, занимался в какой–нибудь спортивной секции, правильно?.. На себя же я возьму труд разобраться с жизнью Олега Копчика после школы. Лешку мы пока трогать не будем, у него свадьба.
— Да, кстати, все приглашения получили? — встрепенулся гастрономический спортсмен. — Заранее предупреждаю, никаких отговорок, справок мы не примем, все уважительные причины будем считать неуважительными.
— Может, по чашечке «Аз воздама»? — с надеждой спросил Прищепкин.
— Шеф, но ведь еще окончательно не выяснено, должны ли мы кому–нибудь воздавать, — уклонились друзья–приятели от почетной обязанности давиться бурдой.
Олег Копчик выделился в первый же день жизни — переплел пальцы таким образом, как это мог бы сделать только ребенок двух–трех лет с отработанной координацией движений. Сначала соединил подушечки пальцев, затем сложил большими и указательными мудру, замыкающую внутреннюю энергетику, и — переплел… До пяти лет Олег вволю общался с чертями и ангелами, свободно перемещался по всем мирам, видел духи и души.
В результате чуть не угодил в интернат для умственно отсталых детей. И в школу его хотели отправить специальную — «гвардейскую», в которой удовольствие изучения таблицы умножения растягивают до восьмого класса, а алфавит — до пятого. Однако решили попробовать в обычной, думали пару месяцев там его помучить, а потом сдать к дефективным с чистой совестью. А Олег взял да потянул учебу–то. Нормально читал, сносно считал. Немного, правда, баловался — ведь мальчишка.
Он футляр с очками классной руководительницы Илоны Павловны со стола сбрасывать приспособился. Во время урока — взглядом. Сидит класс тихо–тихо, объяснения слушает. Футляр с очками посреди стола лежит. И вдруг ни с того ни с сего — поехал, футляр–то. И — бемс об пол.
Никто ничего не понимал, и меньше всего Илона Павловна — взрослая потому что. Классная поднимала с пола футляр и каждый раз самым внимательным образом его исследовала: где веревочка? Но ведь не было ничего! И она глубоко–глубоко задумывалась. Как герой финского национального эпоса — над устройством самогонного аппарата. Только какое объяснение в те времена придумать можно было? Кончилось тем, что она вообще из школы ушла. К баптистам, про которых — вероятно с подачи КГБ — ходили слухи, будто те убивают детей. Видно, в ней такое «детолюбие» в результате работы в школе проснулось, что удовлетворить его могли только регулярные ритуальные детоубийства.
Олег очень много болел. В первом классе желтухой и пневмонией, во втором — ветрянкой, свинкой, золотухой и чем–то там еще и еще. Когда же в третьем сломал руку, то родители вдруг решились его крестить. Получилось по принципу: мы сыночку крестик на шею, а ты, Боженька, взамен от болезней его упаси.
Кстати говоря, крещение детей в семидесятых годах было актом гражданского мужества. Ведь родителям грозили большие неприятности. Хорошо, если те зарабатывали на хлеб грубым примитивным трудом — какую таким гадость сделаешь? Ведь за льготные путевки в санатории они не боролись, с просьбами о выделении дефицитов в администрации своих организаций не обращались, все заработки честно тратили на водку — на таких социалистическая экономика и держалась. А вот если любитель «опиума для народа» был хотя бы маленьким начальничком… Разборку ему делали серьезную, можно было и партбилета, и очереди на квартиру, и талонов на колбасу лишиться. Откуда узнавали? Да ведь церковные журналы регистраций крещений каждую неделю в КГБ положено было носить. А уже гэбисты рассылали извещения по месту работы несознательных граждан.
Родители Олега были мелкими служащими и очень боялись стать еще более мелкими. Ввиду этого крещение Олега было поручено его дедушке. «Все равно сдыхать скоро, — мужественно ответил ветеран труда и инвалид ВОВ Афанасий Кузьмич на это сомнительное предложение. — Поэтому ничего не боюсь. Лишь бы только права не отобрали».
У него был старенький «Москвич‑401», который он очень берег: раз в году полностью, до винтика, разбирал, отмывал в солярке, смазывал и собирал обратно, на зиму снимал шины, подвешивал на специальные хромированные крюки и пудрил тальком. В дождь не ездил. Добрейший Афанасий Кузьмич был способен даже очень грубо обругать человека, если тот садился в салон «Москвича» в грязной обуви, сорил шелухой подсолнечника или сигаретным пеплом.
И вот ясным погожим утром 7 сентября 1972 года кавалер ордена Боевого Красного Знамени загрузил свое драгоценное транспортное средство внуком и бабкой да отправился в деревню Заболотье Cмолевичского района. Родители Олега почему–то наивно понадеялись, что на периферии жесткого учета крещений нет. Тем не менее ехать вместе с Афанасием Кузьмичом побоялись. «Дед крестил внука не только без нашего согласия, но и без ведома», — небось, рассчитывали в случае чего отбрехаться эти наивные чукотские юноши.
Прежде чем подниматься по лестнице, ведущей через кладбище в церковь на взгорке, Афанасий Кузьмич, словно что–то предчувствуя, зачем–то проверил тормоза и зажигание.
— Ну что, старая, пошли, что ли, — бросил он бабке. — Где наша не пропадала!
На кладбище как раз кого–то хоронили, и ветеран подумал, что в гробу кукла: это спектакль, устраиваемый комитетчиками для маскировки наблюдения за входом в церковь… Чести много. Все было проще и гнусней одновременно.
В церкви, как и положено, пахло свечами и ладаном. Лики святых на уродливых копеечных иконах выражали спокойствие и скорбную уверенность в победе разума над маразмом. Дьякон был похож на домну и читал молитвы, словно Шаляпин в барабане. Благодать!
Когда Олега должны были окунать в купель, кто–то закричал на кладбище: «Машина горит!»
Афанасий Кузьмич бросился к выходу. Дурные предчувствия не обманули ветерана. Факелом до неба полыхал его четыреста первый красавец, дурные предчувствия не обманули ветерана металлообрабатывающего завода. Афанасий Кузьмич упал будто подкошенный. Инфаркт.
Таким образом, крещение Олега сорвалось. Больше приобщить его к лону православной церкви родители не пытались. Да и не до того как–то стало. Вскоре следом за мужем последовала и Наталья Егоровна. Ведь именно так зачастую и происходит: если супруги долго прожили вместе, равномерно состарились и кто–то из них умирает, то старается перетянуть на тот свет свою вторую половину. Чтобы было с кем гавкаться.
Здоровье мамы Олега тоже оставляло желать лучшего. В детстве она сильно застудилась и посадила почки. После рождения Олега одна из них отказала, и ее, чтобы не болталась попусту, пришлось подшить. С удвоенной энергией хвороба набросилась на вторую почку и вскоре добилась успехов: острым ножичком хирург поковырялся и в ней.
Когда Олег перешел в пятый класс, мама умерла. Это событие почему–то мало задело его. Вернувшись с кладбища, Олег пошел играть в футбол. В этом не было ничего удивительного — он пребывал в возрасте, защищенном бесчувственностью, что совершенно нормально, лишь бы эта бесчувственность не перешла в хроническую форму. Как у известного героя Камю.
