Елена Вернер - Верни мои крылья!
Она видела, что Кирилл не уступает, и решилась. Торопливо и путано Ника стала рассказывать все, что знала про театр и его обитателей. Про беременную Лелю, которая ради театра была готова сделать аборт, и Даню, который влюблен в нее и отчаянно хорохорится и хохмит, лишь бы она его не прогнала. Про Рокотскую, у которой нет ничего, кроме изношенного сердца и желания играть на сцене. Про истерзанную виной душу Светланы Зиминой и про Дашку, которая только-только начала оттаивать и смотрит репетиции с раскрытым ртом, как ребенок. И про Римму, которая хоть и вздорная, но обычная маленькая девочка, когда-то запертая родителями в шкафу, а теперь желающая быть лучше, чем кто-то рядом.
– Они, они же ни в чем не виноваты! – воскликнула Ника, закончив сумбурный рассказ, и посмотрела на него с надеждой.
– Нет, Ника. Они работают в ее театре, они составляют ее жизнь и ее мечту. Я не отступлюсь. Что суждено, то и будет. Не думай, что мне это доставляет удовольствие. Не доставляет. Это мерзко! Но я должен. Я смотрю на Дашку…
– И видишь Окси… – прошептала Ника, чувствуя, как внутри все болит. Кирилл опустил голову. Он говорил вниз, и голос звучал глухо, потусторонне:
– И вижу Окси. Ее седые пряди. Ее гроб. Я должен ей, я обязан ей всем, она научила меня биться в кровь. Не будь Липатовой и таких, как она, Окси не лежала бы в гробу. Ее волосы были бы русыми.
– Не будь этого театра, – тихо напомнила Ника, – Дашке некуда было бы пойти. Она ведь только сейчас начала отогреваться. Липатова создала то, что намного больше ее самой. Отпусти ее.
– Нет.
Кирилл выплюнул это слово. Оно относилось ко всему. Оно было главным словом его жизни, это резкое, свирепое «нет».
– Ты ведь… – он перевел дыхание, – можешь пойти прямо сейчас и все сказать про меня… Мой злодейский план. Римме, и ей тоже. Пойдешь?
– Я… – Ника запнулась. Конечно, она могла все рассказать. И даже думала об этом. Но тогда вся история Кирилла выплыла бы наружу. Она собственноручно направила бы на него безжалостный свет огромного софита человеческих сплетен, осуждения, всего того, что так ненавидела. У всех бы тут же нашлось свое мнение, видение ситуации, какие-нибудь дурацкие советы, выводы или поучения. На другой чаше весов лежала жизнь Липатовой, моральное здоровье Корсаковой и судьба целого театра. Но для Ники один Кирилл перевешивал их всех. И сказать это вслух было так же ужасно, как и самой себе. Она ненавидела себя за слабость, за то, что не может решить, как ей поступить.
Но это и не понадобилось. Кирилл взглянул на нее спокойно и даже с легкой улыбкой, смысла которой она не поняла, – и не была уверена, хочет ли понимать. В его глазах ворочалось что-то жестокое, черное. Горячее.
Приказ. Ему невозможно было противостоять. Кирилл придвинулся поближе, и приказ стал еще неумолимее. Это остро заточенное лицо то приближалось, то отдалялось, дразня, изматывая. У Ники сбилось дыхание, и она задышала часто, поверхностно и мелко, как будто ее топили в реке. Не в силах шевельнуть хотя бы пальцем, она видела происходящее откуда-то из глубины. Видела глаза, которые заняли вдруг все пространство, требовательные и властные, черные дыры зрачков, все ближе и ближе, стремительно расширяющиеся, втягивающие ее саму и весь ее хрупкий мирок. И губы. Их она уже не увидела, а ощутила.
Пылающие и невыносимые. Они терзали ее рот, беспощадно беря в плен, и она не могла вздохнуть, не могла думать, не могла больше жить. Все, что она могла, – это отвечать на поцелуй со всей страстью, что нарастала в ней огромной болезненной волной, гудением во всем теле, судорогой в животе. Самая черная магия, самое темное из искусств, порабощая волю, высвободилось из ее потайных глубин и заполонило все вокруг.
Но она вырвалась. Глаза ее распахнулись, из горла выскользнул сдавленный всхлип, и спустя мгновение она уже бежала по улице, не разбирая пути. Это был незнакомый район, незнакомый город – и Ника, незнакомая сама себе.
Совладать с сумятицей ей так и не удалось. Испугавшись того, что выплеснулось наружу, Ника брела по городу, пока снова не оказалась у театра. Она не смогла бы внятно объяснить, как добралась сюда, как ехала в метро – все это происходило неосознанно. Ей помнились лишь слова Кирилла о том, что в запертом театре совершается что-то по продуманному им плану. Она должна была все исправить. Она ведь не такая, ну не может она себе позволить уйти в тень и просто наблюдать за кораблекрушением!
Снаружи здание выглядело дремлющим, и Ника отперла двери. Театр был пуст и тих, в нем не происходило ничего особенного, но Ника опять чувствовала беззвучное тиканье уже заложенной бомбы. Вот только где она? Обезвредить ее может лишь Кирилл. Девушка прошла по всем коридорам, не включая света, чтобы не спугнуть ворочающийся там мрак. Поднялась на галерею, где, к счастью, никогда никто не погибал. Отсюда просматривалось все фойе, с темным пятном рояля и квадратами света от уличных фонарей на полу. Гримерки и зрительный зал, туалеты и буфет, реквизиторская, репетиционный зал, душевые, склады, костюмерная – все казалось в порядке. Допуская самые сумасшедшие возможности, Ника даже проверила механизмы пожарного занавеса, который в случае пожара должен отрезать зрительный зал от сцены. Она не желала мириться с мыслью, что Кирилл способен сорвать премьеру, устроив пожар, но уже не могла избавиться от нее – и подобных ей. Кирилл не остановится, и вся проблема в том, что Нике не ведомо, насколько серьезно он готов вредить людям возле себя – актерам, зрителям… Опасно ли им просто находиться рядом?..
Ника хотела бы отыскать магические слова, чтобы завеса мнимого благополучия соскользнула с притихшего театра и обнажила затаившуюся в нем опасность, но, как назло, не знала ни одного заклинания.
Никто не собирался отступать.
– Ну, как настроение? Боевое? – встречала Липатова своих подопечных назавтра в полдень. Она расточала оживленные взгляды и беглые рассеянные улыбки, оттого что каждую минуту думала о сотне вещей, припоминала, проверяла, уточняла и боялась забыть. Через два часа должна была начаться генеральная репетиция. Костюмы, софиты, декорации – все замерло в предвкушении, и даже занавес, кажется, ходил ходуном от нетерпения – и от пробегающих за ним исполнителей. Ни одной накладки, все на удивление отлажено, толково и спокойно настолько, насколько вообще может быть перед последним прогоном. Никто из труппы не застрял в пробке, никто не проспал, аппаратура работала замечательно, осветительные приборы не перегревались, шнуры не отходили, динамики не шипели. Ника не могла избавиться от ощущения, что присутствует где-нибудь на верфях Саутгемптона в тот самый день, когда на воду спускают «Титаник», самый изумительный, крепкий и непотопляемый корабль своего времени.
Ей хотелось, чтобы смертельный рейс кто-нибудь отменил. Кто-нибудь другой, не она. Как бы ей хотелось ничего не решать, не быть к этому причастной. Не знать, просто – не знать. Все было бы проще. Не знать всегда проще. Она смотрела на суетящихся вокруг актеров, и про каждого из них вспоминала то сокровенное, что знала. Как будто в ее руках оказались вдруг веревки, шпагаты, канаты их жизней, снаружи довольно крепкие, а внутри каждого – кровеносная артерия. И все это спутано в большой моток, с узелками и непривязанными концами. Она знала о каждом из них больше, чем они говорили вслух, как будто все остальные действовали в двух разрозненных мирах, и лишь она умудрилась соединить их вместе. Это знание неподъемным бременем лежало на ней одной.
А Кирилл уже занес меч, чтобы перерубить запутанный ворох узлов. И ему наплевать, что вместе с узлами клинок перережет вены. Кроме собственной мести, его больше ничто не трогает.
Она чувствовала то, до чего Кириллу не было дела: ей самой не выйти невредимой из этой, чужой мести. Когда Мечников доведет задуманное до конца, все будет разрушено. Она сама будет разрушена. Это неправда, когда говорят, что любовь ни от чего не зависит, что она безусловна, беспричинна, беспочвенна и слепа. Любовь нельзя заставить родиться, но можно убить, одним поступком можно – и Ника знала, какой поступок Кирилла убьет внутри ее все живое.
Как только премьера будет похоронена. Она не хотела этого, не планировала – она просто чувствовала, что так будет. Никогда та, другая, настоящая Ника не сможет больше с любовью взглянуть на Кирилла Мечникова, не усомнившегося, не дрогнувшего. Отомстившего. Как он сказал? Метить чуть в сторону, чтобы попасть в яблочко? Тогда она знает, куда попадет эта стрела. Дело не в Римме, не в Липатовой и даже не в судьбе целого театра. Возможно, каждый как-то сможет уцелеть. Кроме нее. Но кому до этого есть дело?
