Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля
Эх, Васька, Васька… Говорили тебе, беги к чертовой матери… Не сбудется твоя мечта издать книгу о роли сортира в духовной жизни человека… И что теперь будет с твоими барбосами, котом и попугаем? А с женой?..
На всякий случай позвонил на Васькину дачу — вдруг газета врет? К телефону долго никто не подходил. Потом трубку сняли. Я услышал незнакомый звонкий голос:
— Лейтенант Бойко слушает! Это вы, товарищ майор? — был слышен треск дерева, стук топоров и шум огня. — Горит, товарищ майор, полыхает… Народ, бля, люди, то есть, местные алкаши, значит, подожгли… И собак за хвосты подвесили… Смехота! И… — и связь оборвалась.
Сбылись предсказания Полховского: сгорела двенадцатикомнатная дача, а сам драматург на старости лет поступил в лесорубы на Соловках.
Надо было спасать верного друга Ваську.
Я бросился искать вход в сталинский кабинет. Я простукивал стены черенком кухонного ножа, отодвигал от стен диваны, шкафы и тумбочки, поднимал напольные ковры, но все было напрасно: входа не было. Слава с изумлением взирала на мои телодвижения.
Я вылетел на лестничную клетку и позвонил в соседнюю квартиру.
— Я ждал вас, — открывая дверь, важно произнес Берия, — у меня к вам дельце.
Мы прошли по коридору в кабинет, похожий на тот, какой я видел у Сталина прежде — с мрачной министерской мебелью первой половины двадцатого века.
Берия сел за стол и жестом указал мне на кресло.
— А где люди, которые здесь раньше жили? Это была, помнится, квартира стариков Блюменталей?.. — поинтересовался я.
— Кого? Блюменталей? Стариков Блюменталей? Не знаю… Наверно, переехали…
— На Соловки?..
— Очень может быть! И в этом повинны вы! Кто меня выгнал из дому? Не мог же я ночевать на улице? Еще вопросы есть?
— Есть! По какому праву…
— О, Господи! — поморщился Берия. — Только без воплей. Терпеть не могу, когда мужчина ведет себя, как баба…
— Освободите драматурга Бедросова!
— Не надо кричать… Освободить-то можно. Почему не освободить? Только и от вас потребуются определенные уступки…
— Выступить в печати?..
— Какая глупость! Это мы сделаем за вас…
— Тогда что же? Говорите!..
— Вы должны написать портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Вы — знаменитый на всю Европу художник, и это будет вашим вкладом в наше великое дело строительства коммунизма. И портрет, написанный вами с натуры, должен будет убедить всех, что наш вождь — это реальный человек, который вернулся к управлению страной в трудное для народа время.
— И вы освободите Бедросова?
— Немедленно!
— Так освобождайте!..
— Таким тоном со мной может разговаривать только один человек во всем государстве! И это не вы.
— Хорошо, я согласен.
— Так-то лучше… Какой вы все-таки трепетный, Андрей Андреевич! Добро бы этот Бедросов был действительно приличным драматургом… Засранец он, этот ваш Бедросов, вот что я вам скажу. Знали бы вы, что за книгу он написал! Вонючую книгу! Хорошо, что мы вернулись, а то, еще чего доброго, ее напечатали бы эти ваши говенные демократы… Сплошная порнография… Все про клозеты да про говно… про клозеты да про говно… читать не хочется… Пакостная книга! Я прочитал без интереса…
Берия поднял трубку и сердито прокричал в нее что-то по-грузински.
— Сегодня же, — сказал он мне, положив трубку, — ваш друг будет в Москве. А теперь за работу, товарищ! Дело делать надо! Дело делать!..
— Когда приступать?
— Так сейчас же и приступайте!
— А где… этот?..
— Кто?
— Объект…
Берия нахмурил брови:
— Товарищ Сталин, как всегда, работает! Возвращайтесь к себе, подготовьте холст, кисти, краски… ну и все остальное… и ждите…
Глава 30
Я вернулся к себе. И принялся ждать. Ждать пришлось недолго.
Грохот потряс дом.
Казалось, взорвался пороховой склад.
Мы со Славой стояли, прижавшись друг к другу, как молодые влюбленные перед разлукой навеки. Нас, как красный туман, окутывала кирпичная пыль. Мы задыхались и надрывно кашляли. Потом пыль стала оседать, и в стене обнаружился пролом, из которого, спотыкаясь об обломки кирпичей, вышли перепачканные, грязные и потные соратники Сталина: Каганович с киркой, Ворошилов с лопатой и Хрущев с ломом.
— Где здеся ентот пидарас херов? — плюясь красной слюной, спросил Никита Сергеевич.
Обычно хладнокровная Слава завизжала, как умалишенная. Она издавала настолько пронзительные звуки, что тройка в панике, толкаясь, полезла обратно в пролом.
Когда они покинули поле боя, Слава перешла сначала на самоварное шипение, потом на сип, а потом тихо заплакала у меня на плече.
— Андрэ, увези меня отсюда, — рыдала она, — о, если бы я знала, что ждет меня в стране большевиков, никогда бы не покинула родину!
— Слава, успокойся, — гладил я ее по белокурой головке, — скоро все решится. А сейчас иди, — и я тихо добавил: — собирай вещи.
Опять я поразился тому, что Хрущев жив. Ведь видел же я, видел ворчащего ворона на его мертвой груди! Значит, эти монстры действительно бессмертны? И все же стоило попробовать…
Я забежал к себе в кабинет за маузером, уложил его на дно чемоданчика, потом перешел в мастерскую, поверх маузера положил в чемоданчик краски, палитру, кисти, взял под мышку мольберт с холстом и вернулся к пролому в стене.
— Проходите, — услышал я голос Берии, — проходите, художник вы наш именитый!
Старясь не испачкаться, я прошел сквозь пролом и сразу попал в знакомую приемную, где меня встретил улыбающийся Лаврентий Павлович.
Он принял у меня мольберт и, взяв свободной рукой за плечо, мягко втолкнул меня в кабинет Сталина. Войдя, я огляделся.
Здесь все было, как при первом моем визите сюда: тот же громадный стол, те же кожаные кресла, та же уродливая люстра и та же пальма в кадушке. Ну и, конечно, шедевр с генералиссимусами на стене. Отсутствовало только тело усопшего маршала Блюхера.
За длинным столом заседаний расположились члены политбюро. Глаза их горели знакомым огнем.
В дальнем углу кабинета — столик с газетами и бутылкой минеральной воды, а за столиком сидел новый персонаж.
Ба! Да это двойник Сергея Есенина! Артист и директор рынка! Известный драчун, скандалист и пьяница. На этот раз он имел трезвое лицо, на котором было написано выражение покоя и уверенности в завтрашнем дне. Его синие, лучистые, будто промытые, глаза были устремлены на вождя всех времен и народов.
— Почему он, — я указал пальцем на синеглазого, — не косит?
— А почему он должен косить? — удивился Сталин. — Коммунист всегда смотрит прямо!
А артист красивым тенором разъяснил:
— Пить бросил, вот глаза сами собой и выправились… — и он незаметно мне подмигнул.
Сталин был аккуратно, очень коротко и модно подстрижен. Подстрижены были и усы его. И он сразу стал похож на певца Фреда Мэркури. Вот он открыл рот… а что если он сейчас запоет, подумал я? Но он обычным своим голосом произнес:
— За Ильича вам, товарищ Сюхов, наше большое партийное спасибо! Нам спокойнее, да и ему лучше, пусть уж он отдыхает себе в мавзолее. Поди, привык уж за столько-то лет… Да… Такие вот дела… А вы присядьте пока рядом с нашим новым Генеральным секретарем, — и он кивнул на бывшего артиста. — Да, да, не удивляйтесь, у него очень приятная внешность, не правда ли? Такая… православная, славянская… Назрела необходимость заменить публичных лидеров. Уж больно у них там, в этой российской компартии, рожи неприятные. А у Ванадия Блювалова морда вообще противная — прямо кирпича просит…
— Да и дурак он изрядный, — вдруг выпалил Ворошилов.
— Тебе виднее, — тут же влез Хрущев.
— Кирпича, говорите, просит… Эт-то можно… — подал голос Берия.
— И взгляд у Ванадия отталкивающий… — поморщился Каганович.
— Да, Ванадием хорошо по ночам демократов пугать… — согласился Хрущев.
— То ли дело наш херувимчик! Посмотрите! Красавец! И имя у него такое хорошее, русское. Емельян. А фамилия — и того лучше — Пугачев! Мы его только раз по телевидению показали, и народ тут же за него горой!.. — воскликнул Берия. — Давно надо было такого симпатягу найти.
