Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля
Вспоминая ошибки,
И с улыбкой усталой
Безысходно грустим.
Я согласен на все —
Я согласен на пытки,
Только дайте изведать,
Как я снова любим!
И смыкаются годы,
Всё — сплошное мгновенье.
Беспредельные взгляды,
Устремленные в вечность.
На краю листопада
Позабыты сомненья,
Остаются в награду
Лишь вино и беспечность.
Блеял он, подлец, отчаянно. Завершалось поэма чрезвычайно возвышенно:
Опаленный печалью
Позабытый мечтатель.
Он всего лишь искатель
Непонятных дорог.
Он надежды давно
Позабыл и утратил
И полжизни стоит
У закрытых ворот.
— Убить тебя мало, Левушка-коровушка, — утомленно качала головой Слава, — и зачем я скормила тебе столько бутербродов? Говоришь, твои стихи печатались в Советском Союзе? Не удивительно, что он развалился к чертям собачьим… Эх, Лёва, как ты можешь писать всю эту белиберду, свинья ты этакая?
Несмотря на то, что его стихи нигде не брали, поэт не унывал, и каждый день исправно выдавал на гора десяток поэтических шедевров. Он трудился методично, как муравей.
— Бумаги на тебя не напасешься, нахлебник, — спокойно говорила практичная Двойра, найдя применение бумажкам с Левкиными стихами: она заворачивала в них пельмени.
…Мое знакомство со Славой выглядело следующим образом. Случилось всё в галерее метра Лаконеля. Если бы со мной в тот момент был Илья, он бы меня отстоял, и фокусы Славы не прошли бы. Но Болтянский на день улетел в Москву. И я чувствовал себя одиноким…
Слава, оттолкнув зазевавшегося репортера, крепко взяла меня за руку и ангельским голосом сказала:
— Я все обдумала. Я бескорыстно предлагаю вам сожительство.
В ответ на мои неубедительные попытки вырваться, она заявила:
— Не бойтесь, мы соединимся всего на неделю. И не уговаривайте. Больше я не выдержу.
По каждому поводу она говорит: "У меня был миллион двести тысяч мужиков, но я никогда не жила с двумя одновременно".
Или: "У меня был миллион двести тысяч мужиков, но я никогда не вышла бы замуж за этого дегенерата".
И даже: "У меня был миллион двести тысяч мужиков, но среди них не было такого, как ты, моя радость".
Это она мне.
Сказано было так, что мне ничего не оставалось, как почувствовать набирающую силу гордость. Это выделяло меня на фоне необъятной толпы предшественников. Это возвышало меня.
Это было вроде ордена за заслуги перед памятью того миллиона с небольшим, что безвестно канул в небытие. В первую же ночь мы в порыве страсти в клочья разнесли девичью постельку Славы. Перья летали по всей комнате, как маленькие белые флаги моей капитуляции…
Слава родилась во Франции, но говорит по-русски без акцента. Утверждает, что среди ее предков был Антон Иванович Деникин. Показывая мне выцветшие фотографии каких-то сердитых господ в генеральских мундирах, она тыкала пальцем в одного их них:
— Вот он, мой незабвенный прадед. Хвала Создателю, что он вместе со своими собутыльниками прокакал революцию, не то жила бы я сейчас не в Париже, а в собственном поместье в Псковской губернии. Представляешь? По целым дням вышивала бы гладью да с тоской смотрела в слюдяное оконце, ожидая, когда же прискачет пахнущий конюшней курносый красавец в косоворотке и поведет меня под венец.
Слава очаровательна. Ей, по слухам, тридцать. Но этих тридцати ей не дашь. В ней есть что-то от дикого зверя. Она привыкла все брать штурмом. Так было и со мной.
С ней невозможно ходить по парижским улицам. Останавливаются автобусы, перегораживая движение. Моторизованные французы притормаживают и, не стесняясь моего присутствия, зазывно жестикулируют и красноречиво подмигивают.
Она всегда одета с безукоризненным вкусом. Это я отмечаю как профессиональный художник.
Она напоминает мне человека, который никогда не знает, что будет делать в следующую минуту. Любить такую женщину для мужчины трагедия. В ней есть безумная притягательная сила… Встреча с ней может оказаться губительной не только для слабонервного и малоопытного человека, но и для видавшего виды сердцееда.
Во вторую ночь, когда я, наконец, вознамерился предаться сну, она кричала:
— Что ты лежишь, как бревно, художник чертов? Работай, работай, сукин сын! Шевелись, шевелись, негодяй, покажи мне, на что ты способен!
А на что способен человек моего возраста? Но разве ей это объяснишь…
Она почти не спит, ест так много, будто она не обворожительная субтильная женщина, а биндюжник с Привоза. Ест все подряд, но предпочитает сильно перченое мясо с кровью, страсбургские паштеты, и лобстеры, которые поедает целые горы.
Может завтракать часами, доводя меня до нервного расстройства.
Холодильника, забитого снедью, хватает ей на два дня.
Если мы завтракаем дома, то начинает она с яичницы с беконом, блинчиков с мясом или оладий. Потом плавно переходит на сыры, копчености, рыбу и устрицы. Медленно, не торопясь, со вкусом сползает к торту или пирожным с взбитыми сливками.
Венчают завтрак две пол-литровые кружки кофе и сигара, которую она выкуривает примерно с таким же удовольствием, с каким предается любви.
Если мы обедаем или ужинаем в ресторане, трапеза превращается в пир. Нас никогда не обслуживает один официант. Всегда — два или даже три.
Слава пьет все подряд, включая вино, херес, виски, всевозможные вермуты, ликеры. Обожает водку, может, кажется, выпить ведро, но я ни разу не видел ее под мухой.
Кстати, Слава закончила Сорбонну. Выпустила книжку стихов. Говорят, вполне приличных. Виртуозно матерится. Может грамотно обложить даже болельщика "Спартака". Удивительная женщина!
Через восемь дней мы расстались.
— Я же предупреждала тебя, что меня хватит на неделю. Я даже превысила обещание на целый день, — без теплоты в голосе оповестила она меня.
— Но мы останемся друзьями? — быстро спросил я.
— А разве мы ими не были? — удивилась она. — У меня был миллион двести тысяч мужиков…
— Теперь миллион двести тысяч один… И все они были твоими друзьями?
Она засмеялась. А я вздохнул с облегчением…
Накануне мы с ней ездили смотреть квартиру, которую — без моего ведома, на свой страх и риск — снял для меня Илья. Тихая улица между Avenue George V и Avenue de Jena.
Все было на месте. И роскошный кабинет с библиотекой, где были книги на многих европейских языках, включая русский, и громадный балкон, на котором мог бы разместиться хор Пятницкого вместе с оркестром. И бильярдная, и просторная гостиная с белым роялем, и столовая, и спальня с широченной кроватью — мечтой прелюбодея или лодыря, и главное — светлый пустой зал, который я мог превратить в мастерскую.
Мы вышли на балкон. С высоты десятого этажа я увидел красивый ухоженный двор с цветниками и ярко-зелеными пятнами газонной травы. Фонтан с синими струями. Взгляд скользнул по крышам домов и уперся в Эйфелеву башню. До нее, казалось, было не больше километра…
— Смотри, — весело сказала Слава и указала рукой на балкон в доме напротив.
Я посмотрел и увидел темноволосого мальчика лет четырнадцати, который сидел в кресле и читал толстую книгу, держа ее на коленях.
Необыкновенное чувство охватило меня. Я понял, что нашел город, в котором хотел бы жить. И умереть…
Глава 25
…Восемь дней, проведенных со Славой, стоят года одиночества. Восемь дней. Или 192 часа непрерывного напряжения… Я мечтал об отдыхе в санатории, где ставят на ноги пациентов с заболеваниями опорно-двигательного аппарата.
За эти дни я, как говорится, совершенно отстал от жизни и жадно вцепился в газеты, которые привез мне Болтянский. Он опять собирался в Москву. И имел вид чрезвычайно озабоченный.
На родине происходили преинтересные события. Внук народного академика-новатора Лысенко, тоже, естественно, Лысенко и тоже Трофим Денисович, писал в газете "Советская Россия": "Советская наука, самая передовая наука в мире, накопила колоссальный опыт в области селекции и клонирования человека. Еще в тридцатые годы прошлого столетия был выведен и успешно внедрен в производство новый тип человека — человек советский (Homo Soveticus). Этот тип был среднего роста, частично покрыт волосами, был морозоустойчив, мог подолгу — иногда на протяжении всего жизненного цикла — пребывать в замкнутом пространстве, обходясь без мяса, света, воды и газа. По-русски говорил с легким деревенских акцентом, словарный запас — несколько сотен слов, среди которых преобладали матерные. Активно размножался. Область распространения — от Сибири до южных морей. Охотно вступал в комсомол и коммунистическую партию. Любимые занятия — домино, футбол и стояние в очередях.
