Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан

Тогда я спросил у жены:

– В какой мы стране, Агрипина?

Она только пожала плечами.

– Хорошо. Если тебе не трудно, сходи поищи, где тут можно поесть и переночевать. Мы подождем тебя здесь, – сказал я ей.

Она взяла самого младшего из детей и ушла. И не вернулась.

На закате, когда солнце освещало только самые верхушки холмов, мы пошли искать ее. Мы обошли все переулки Лувины, пока не нашли ее в церкви. Она сидела прямо посередине заброшенной церкви, а ребенок спал у нее между ногами.

– Что ты делаешь здесь, Агрипина?

– Я зашла помолиться, – сказала она нам.

– Зачем? – спросил я.

Она пожала плечами.

Молиться там было некому. Это была пустая коробка, без дверей, с зияющими дырами вместо окон и щелями в потолке, через которые, как сквозь решето, гулял туда-сюда ветер.

– Где здесь гостиница?

– Здесь нет никакой гостиницы.

– А постоялый двор?

– И постоялого двора нет.

– Ты видела кого-нибудь? Живет здесь кто-нибудь? – спросил я.

– Да. Там, напротив… Женщины… Я и теперь их вижу. Взгляни: там, сквозь щели в двери, я вижу, как блестят их глаза… Они смотрят на нас… Смотрят в нашу сторону… Приглядись. Я вижу, как блестят их зрачки… Но у них нет еды для нас. Они даже не стали показываться. Сказали, что в этой деревне нет еды… Тогда я зашла сюда помолиться, попросить за нас Бога.

– Почему ты не вернулась к нам? Мы ждали тебя.

– Я зашла сюда помолиться. Я еще не закончила.

– В какой же мы стране, Агрипина?

Она снова пожала плечами.

В ту ночь мы устроились на ночлег в углу церкви, за полуобвалившимся алтарем. Ветер добирался и туда, пусть не такой сильный. Мы слышали, как он проносится над нами с протяжным воем. Как он входит и выходит через пустые дверные проемы. Как бьет своими бесплотными руками по крестам Крестного Пути: стены церкви были обвешаны большими, тяжелыми крестами из мескитового дерева, перемотанными проволокой, которая при каждом дуновении ветра издавала звук, похожий на скрежет зубов.

Дети плакали, потому что не могли заснуть от страха. Жена пыталась уместить их всех у себя на руках. Обхватить руками горстку своих детей. А я сидел рядом и не знал, что мне делать.

С рассветом ветер утих. Позже он вернулся. Но был тем утром короткий миг, когда все вдруг стало спокойно, словно небо сошлось с землей и своей тяжестью раздавило все звуки… Слышно было, как сопят, успокоившись, дети. Я чувствовал рядом с собой тяжелое дыхание жены.

– Что это? – вдруг сказала она.

– Что – «это»? – спросил я.

– Вот это. Этот шум.

– Это тишина. Спи. Тебе надо отдохнуть хотя бы немного. Скоро будет светать.

И тут я тоже услышал. Как будто шелест крыльев летучих мышей в темноте, неподалеку от нас. Словно огромные летучие мыши бьют крыльями об пол. Я встал, и шелест крыльев усилился, как если бы стая летучих мышей встрепенулась и кинулась к дверным проемам. Тогда я тихонько двинулся туда, откуда слышался этот глухой шелест. У порога я остановился и увидел их. Увидел всех женщин Лувины, с кувшинами на плечах, в платках, повязанных вокруг голов, – черные силуэты на черном фоне ночи.

– Что вам нужно? – спросил я у них. – Чего вы ищете в такую рань?

Одна из них ответила:

– Мы идем за водой.

Я видел их: они стояли как вкопанные. Глядели на меня. Потом, словно тени, зашагали вниз по улице со своими кувшинами.

Нет, никогда я не забуду ту первую ночь, которую провел в Лувине.

– За это можно выпить, не находите? Хотя бы избавиться от горького привкуса воспоминаний на языке.

Мне показалось, вы спросили, сколько лет я прожил в Лувине, не правда ли? По правде говоря, я не знаю. Я потерял счет времени с тех пор, как мне его сбила лихорадка. Но, должно быть, прошла целая вечность… Дело в том, что время там идет очень медленно. Никто не ведет счет дням, никому не интересно, как друг за другом валятся в кучу года. Дни начинаются и кончаются. Потом наступает ночь. Только день и ночь, пока не приходит день смерти – единственная их надежда.

Вы, должно быть, думаете, что я все время возвращаюсь к одной и той же мысли. И ведь так оно и есть, точно так. Сидеть у порога, наблюдая за тем, как встает и садится солнце, то поднимая, то опуская голову, пока в конце концов пружина не даст слабину. И тогда все становится безмолвным, времени больше нет. Жить словно в вечности. Вот как живут там старики.

Дело в том, что, как любят говорить местные, в Лувине живут только седые старики да те, кто еще не родился… И обессилевшие женщины – кожа да кости. Дети, едва родившись, тут же уходят прочь. На рассвете жизни они сразу становятся мужчинами. Оторвавшись от материнской груди, тут же берутся за мотыгу, а там – куда подальше, только бы исчезнуть из Лувины. Так там заведено.

Остаются только седые старики да женщины – одинокие или с мужьями, которые шляются бог знает где… Иногда они возвращаются, как те грозы, о которых я рассказывал. Когда они появляются, по всему поселку слышен шепот, когда уходят – что-то вроде ворчания. Они оставляют мешок припасов своим старикам, делают новых детей своим женам, и до следующего года о них не услышишь… А случается, не услышишь больше никогда… Таков обычай. Там это называют «законом», но суть одна. Дети всю жизнь трудятся ради отцов, как те когда-то трудились ради своих, и так далее – бог знает сколько поколений соблюдается этот закон.

Старики тем временем ждут своих сыновей и ждут дня своей смерти, сидя у порога с опущенными руками, которые приходят в движение только ради этой благодати – сыновней благодарности. Совсем одни – в Лувине, в этом царстве одиночества.

Однажды я попробовал убедить их уйти куда-нибудь в другое место, с хорошей землей. «Пойдемте отсюда, – сказал я им. – И для нас найдется место. Правительство поможет нам».

Они выслушали меня, не мигая, глядя из глубины своих глаз, в которых лишь на самом дне теплился слабый огонек.

– Говоришь, правительство поможет, учитель? А знаком ли ты с правительством?

Я ответил, что да, знаком.

– Вот и мы знакомы. Имели случай познакомиться. Одного мы не знаем: есть ли у правительства мать?

Я сказал, что мать правительства – это Родина. Они замотали головами: мол, нет. И стали смеяться. В первый и последний раз я видел, как люди в Лувине смеялись. Они улыбались своими беззубыми ртами и говорили, что, мол, нет – у правительства нет матери.

И знаете, они правы. Этот господин, именующий себя «правительством», вспоминает о них только тогда, когда кто-нибудь из местных набедокурит тут, внизу. Тогда за ним посылают в Лувину и убивают. А так они, может, никогда бы и не узнали об этом месте.

– Ты хочешь сказать, что нам нужно уйти из Лувины, потому что, как ты говоришь, хватит с нас голодать здесь ни за что ни про что, – сказали они мне. – Допустим, мы уйдем. А кто заберет наших мертвых? Они живут здесь, и мы не можем оставить их одних.

Так они и живут там до сих пор. Вы увидите их и теперь, раз едете туда. Увидите, как они жуют сухую мескитовую кору и запивают собственной слюной, чтобы обмануть голод. Как ходят, словно тени, прижавшись к стенам домов. Кажется, что ветер вот-вот унесет их.

– Неужели вы не слышите, как свистит этот ветер? – спросил я у них наконец. – Рано или поздно он прикончит вас.

– Будет дуть столько, сколько ему положено. Так заведено Богом, – отвечали они. – Без ветра нам придется худо. Когда его нет, солнце изо всех сил давит на Лувину и высасывает из нас кровь и ту немногую влагу, что осталась в нашей шкуре. А благодаря ветру солнце висит там, в вышине. Так лучше.

Больше я уже ничего не говорил. Я уехал из Лувины, никогда больше там не был и не собираюсь возвращаться.

Но надо же, как все повторяется в этом мире. Вы едете туда сейчас, через пару часов. Прошло, наверное, около пятнадцати лет с тех пор, как я услышал те же слова: «Вы поедете в деревню Сан-Хуан-Лувина». В те дни силы еще не оставили меня. Я был полон идей… Вы ведь знаете, всеми нами движут идеи. Носишь их с собой повсюду, как тесто, хочешь слепить из него что-нибудь. Но в Лувине этого не получилось. Опыт не удался.