Вионор Меретуков - Тринадцатая пуля
Я взял в руки газету и еще раз посмотрел на фотографию.
Неужели я все-таки не напрасно прожил жизнь? Неужели все это происходит со мной? Признание, успех… Все это было покрепче и убедительней утреннего, спасительного, стакана водки. Я закрыл глаза.
— Что же ты молчишь, Андрюшенька? — тоскующим голосом спросил Илья.
Я ответил не сразу:
— Я внутренне ощупываю себя.
— И какой ты там, внутри?
— Я чувствую себя беременной женщиной…
— О, Господи!..
— Да, беременной женщиной, в которой зарождается новая жизнь…
— Любите вы, господа поэты и художники, выражаться заковыристо! Никогда ничего в простоте не скажете! Сказал бы лучше — я вне себя от счастья. Или — я в шоке. И как нам, простым смертным, прикажете расшифровывать ваши мудреные высказывания? Ведь нам, простым смертным, подавай щи, кашу да квас, а у вас на уме все больше шампанское с икрой, да вздохи под луной. Женщиной, да еще беременной!.. Скажет же такое…
— Но у меня нет даже загранпаспорта…
— Зато у тебя есть я. Через пару дней я тебе сделаю такой документ, что с ним ты сможешь без труда слетать не только в Париж, но и на Луну.
Илья помог мне отобрать картины.
— Я и не подозревал, что у тебя такое множество полотен, — ахал он, — да тут у тебя целая Третьяковка! Сотни картин! Просто арсенал! Это должно выстрелить!!
Мы выбрали шесть работ, — на мой взгляд, довольно удачных, и Илья аккуратно упаковал их, вызвав по мобильнику водителя с коробками.
— Захватил, знаешь ли, — повинился он, указывая на тару, — на всякий случай. Отправим по парламентским каналам, — деловито добавил он. — А что там, под красной тряпкой на мольберте? Чувствую, ты там прячешь что-то выдающееся.
Я встал между Ильей и сокровенным.
— Руки прочь от Острова Свободы! — Он попятился. Я сказал твердо: — Это останется здесь.
Часть III
Глава 20
…По-моему, Париж прекрасен всегда. И он оказался в точности таким, каким представлялся еще с той поры, когда меня было не оторвать от французских кинокартин и "Тропика козерога" Генри Миллера.
Я не хотел останавливаться в больших, шикарных отелях и попросил Илью заказать мне номер недалеко от центра, в какой-нибудь небольшой гостинице, а лучше — пансионе.
…Окно моего крошечного номера на втором этаже выходит в чистенький безлюдный дворик, только пару раз я видел пробежавшую по нему девицу в джинсах, с обвислым рюкзачком за плечами, — один раз утром, другой — вечером, когда она возвращалась, вероятно, из школы или коллежа.
Дворик отгорожен от мира кирпичным забором с осыпающейся штукатуркой. За воротами — совершенно игрушечный переулок, и кто по нему ходит и ездит не видно — мое окно расположено слишком низко, а забор высок.
В конце переулка — огромная католическая церковь. Судя по архитектуре и почерневшим от времени камням, из которых сложено это чудовище, церкви не меньше четырехсот лет.
И хотя она взирает на город уже несколько столетий, а я из окна своего номера на втором этаже — лишь неделю, мне кажется, я вижу Париж дальше и глубже.
Пол в моем номере имеет наклон к одной из стен. И вообще отель старенький, смешной, перекошенный, похоже, лавры известной башни, прославившей некий итальянский город, в названии которого слышится сильный эротический подтекст, не дают ему покоя.
Но в стареньком отеле есть все: и телевизоры, и кондиционеры, и прекрасные ванные, и бар, и уютный ресторанчик, и даже лифт, правда, всего на двух человек, и когда едешь в нем, твои плечи касаются плеч соседа.
Отель производит впечатление многослойного свадебного торта. У отеля громкое имя — "Paris".
Илья убедительно корчит из себя крупного коммерсанта. И потому остановился в довольно дорогом "Банвилле".
Целыми днями он занимается какими-то делами, носится по Парижу как угорелый, и по вечерам звонит мне, рассказывая последние богемные новости.
В Париже немало русских третьей волны, и они, частично перемешавшись с разношерстной шантрапой, приехавшей черт знает откуда, варганят малосъедобную кашу из сомнительного бизнеса, тусовок с травкой, сплетен и русского канкана.
Илья же грозит ввести меня в избранный круг старинной русской аристократии, куда его самого не пускают…
Благородный человек, он несколько раз навязывал мне свое общество и, страдая от скуки, влачился за мной по залам Лувра и огромному Музею д`Орсе.
Благодаря его стараниям я уже богат. У нотариуса я подписал, почти не глядя, множество каких-то документов, и Илья теперь является моим агентом.
Он, конечно, прохвост, но прохвост честный. Уверен, бывает и такое. Я, следуя его советам, продал одну свою работу — натюрморт — за пятьдесят пять тысяч долларов.
Для начала достаточно, сказал Илья, не надо торопиться, пусть клиент поглубже заглотнет наживку. Но и слишком медлить тоже нельзя, железо надо ковать, пока не остыл горн. Пройдет какое-то время, и мое имя будет вытеснено со страниц прессы и с телевизионных экранов фигурой какого-то знаменитого самоубийцы или проштрафившегося политического деятеля.
Не могу сказать, что репортеры и журналисты за мной бегают, но мои фотографии, а главное, фотографии моих картин, которые я сумел, благодаря Илье без таможенных проблем вывезти из Москвы, регулярно появляются на страницах газет и иллюстрированных журналов.
Раз Илья возил меня в галерею Жака Лаканеля, который лично вышел мне навстречу.
Коллекционер, потрясая седыми локонами, долго жал мне руки, громко произносил некие хвалебные слова, сопровождавшиеся фотовспышками и почтительными стенаниями организованной Ильей толпы ценителей искусства.
Я, стоя у своих картин, вынужден был с умным видом высказываться о своем отношении к современной живописи и отбиваться от журналистов.
Все это было снято телеоператорами и пошло в записи на следующий день, и мы с Ильей, сидя в его роскошном номере, разглядывали себя на экране телевизора.
Илья себе не понравился:
— Вот так номер… Всю жизнь был уверен, что могу сойти за итальянца. Вот не думал, что так похож на жида!
— Велика заслуга быть похожим на итальянца! Скажи какому-нибудь рыжему американцу с ирландскими корнями, что он похож на итальянца, он из тебя бифштекс сделает…
— Тебе, дураку, не понять. Ты не еврей, и тебе никогда не пускали в след жида. А я прошел через это. Я всегда был далек от еврейства, я вообще долго считал себя русским. Это русские пацаны, обзывая меня жиденышем, заставили малолетнего Илюшу Болтянского задуматься над своим происхождением. Хорошо еще, что я оказался толстокожим и физически сильным, и немало обидчиков, нахватав от меня синяков, стали потом моими друзьями. Не знаю, хорошо это или плохо, но я и сейчас не ощущаю себя евреем. Да и с какой стати мне быть евреем, если в семье говорили только по-русски, читали и почитали Пушкина, Льва Толстого и Чехова? Возможно, мои далекие предки перевернутся в гробах, но, я думаю, в двадцать первом веке люди должны перестать делить себя по национальному признаку. На мой взгляд, кто делает это, — убогий пошляк. Уверен, такое деление свидетельствует об отсталости, примитивности и ложно понимаемом патриотическом чувстве. И потом, это безвкусно и несовременно. Как было бы здорово, если бы в графе национальность стояло: "Космополит"! — Он опять посмотрел на экран и воскликнул с досадой: — Нет, не могу себя видеть! Ну и рожа! Это ж надо, натуральный семит!
С утра до вечера я брожу по Парижу, постепенно к нему привыкая.
Французского я, к сожалению, не знаю, а мои английский, немецкий и итальянский находятся, увы, в весьма плачевном состоянии, но, оказывается, этой жуткой мешанины европейский языков, которым я в разные годы посвящал часы не очень упорного труда, вполне достаточно, чтобы сносно общаться с парижанами на магазинно-ресторанном уровне.
А если к этому добавить еще и выразительную жестикуляцию, а также красноречивую игру глазами, то общение превращается просто в удовольствие.
Кажется, французы не смотрят телевизор и не читают газет. Может быть, я ошибаюсь. Может быть… Но тогда почему меня не узнают на улицах?!
Я полюбил то, чего долгие годы был лишен у себя на родине, — маленькие ресторанчики, со столиками прямо на тротуаре.
Сидишь за столиком, попиваешь кофе, а вокруг тебя топают прохожие. "Париж — это все, что ты захочешь", — сказал когда-то Шопен, родившийся в Польше и проживший большую часть жизни в столице Франции. Гениальный полуполяк-полуфранцуз знал толк в жизни… "Все, что ты захочешь…", как это жизнеутверждающе!
