Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан

Мы бежали – те, кто мог. На Дороге Бога от нас отстал Чиуила. Обмотав шею накидкой, он укрылся в кустах земляничника, будто хотел спрятаться от холода. Все смотрел на нас, пока мы проходили мимо – каждый в свою сторону, где каждого ждала его собственная смерть. А он будто смеялся над нами своими оголенными, окрашенными кровью зубами.

Идея разбежаться многим из нас пошла на пользу. Но многим обернулась во вред. Редок был день, когда на столбах по окрестным дорогам нам не попадался, подвешенный за ноги, кто-нибудь из наших. Они висели подолгу, пока не съеживались, как недубленая шкура. Стервятники жрали их изнутри, выедали все, что можно, и в конце концов от тел оставались одни кости. А так как вешали их высоко, кости зачастую болтались на ветру целыми днями и даже месяцами. Часто это были просто остатки чьих-то портков – висели себе, надуваясь от ветра, будто их кто на просушку повесил. И, глядя на все это, мы понимали, что дело теперь и правда дрянь.

Некоторым из нас удавалось добраться до Высоких Гор. Оттуда, переползая, как гадюки, с места на место, мы целыми днями смотрели вниз на Равнину – на землю, где родились и жили, и где теперь нас ждали, чтобы схватить и убить. Нас бросало в дрожь от одной только тени пробегавшего над нами облака.

И мы бы с радостью спустились к ним, чтобы сказать, что больше не собираемся ни с кем ссориться. Чтобы нас оставили в покое. Но после всего того вреда, что мы причинили тому, другому и третьему, люди глядели на нас сурово, и мы только наживали себе новых врагов. Даже горцы там, наверху, больше нас не жаловали. Говорили, что мы, мол, убиваем их скотину. И что теперь правительство дало им оружие, и они просят передать, что при первой встрече пристрелят любого из нас.

«Мы не хотим их видеть. Но если увидим – убьем», – вот что они просили передать.

Вскоре у нас почти не осталось земли. Даже кусочка на случай, если придется копать самим себе могилы. Так что последние из нас решили разойтись и отправиться каждый своей дорогой.

Я проходил под началом Педро Саморы около пяти лет. Дни случались разные – то получше, то похуже, но в конце концов прошло пять лет. После этого я его не видел. Говорят, он ушел в Мехико за какой-то женщиной, и там его убили. Некоторые из нас ждали, что он вернется. Что однажды он снова появится и поведет нас в бой. Но мы устали ждать. Он так и не вернулся. Его там убили. В тюрьме один из сокамерников рассказывал мне, что его убили.

Три года назад я вышел из тюрьмы. Меня засадили туда за разные преступления, но не за то, что я ходил с Педро Саморой. Этого они так и не узнали. Меня схватили за другие дела: среди прочего, за дурную привычку похищать девушек. Одна из них живет теперь со мной. Возможно, самая красивая и добрая из всех женщин, что есть на белом свете. Там, снаружи, она сидела и ждала – одному богу известно сколько, – пока меня отпустят.

– Голубь, я жду тебя, тебя одного, – сказала она. – Я жду тебя уже очень давно.

Я тогда подумал, что она ждет меня, чтобы убить. В полубреду я вдруг вспомнил, кто она такая. Вспомнил ливень, который шел в Телькампане в тот день, когда мы вошли в деревню и камня на камне от нее не оставили. Я почти уверен, что она приходилась дочерью тому старику, которого мы отправили на покой, когда выезжали оттуда. Кто-то из наших пустил ему пулю в лоб, пока я взваливал на круп лошади его дочь и время от времени давал ей кулаком по голове, чтобы она успокоилась и прекратила кусаться. Это была девочка лет четырнадцати, с красивыми глазами. С ней у меня вышло много забот, и стоило большого труда укротить ее.

– У меня сын от тебя, – сказала она потом. – Вот он.

И показала пальцем на длинного мальчика с растерянными глазами:

– Сними шляпу, дай отцу посмотреть на тебя.

И мальчонка снял шляпу. Он был вылитый я, с какой-то чертовщинкой в глазах. Должно же было что-то такое достаться ему от отца.

– Его тоже называют Голубем, – снова заговорила женщина – та, что теперь моя жена. – Но он никакой не разбойник и не убийца. Он хороший человек.

Я молча опустил голову.

Скажи им, чтобы меня не убивали!

– Скажи им, чтобы меня не убивали, Хустино! Пойди и скажи им. Из милосердия. Так и скажи. Чтобы проявили милосердие.

– Не могу. Там стоит сержант, который и слышать о тебе не хочет.

– Сделай так, чтобы услышал. Изловчись как-нибудь и скажи, что если они хотели припугнуть меня, то мне хватило. Из милости Господней – так и скажи ему.

– Нет, не припугнуть. Похоже, они и в самом деле собираются убить тебя. И я больше не хочу туда возвращаться.

– Сходи еще раз. Только один раз. Вдруг получится.

– Нет. Я не хочу идти туда. Выходит так, что я твой сын. И если буду слишком сильно докучать им, они в конце концов узнают, кто я такой, и расстреляют и меня в придачу. Лучше оставить все, как есть.

– Сходи, Хустино. Скажи им, чтобы сжалились хоть немного. Только и всего.

Хустино сжал зубы и покачал головой:

– Нет.

И еще долго стоял так, качая головой из стороны в сторону.

– Скажи сержанту, чтобы пропустил тебя к полковнику. Расскажи, какой я старый. Как мало стоит моя жизнь. Какая ему польза от того, что он убьет меня? Никакой. В конце концов, у него ведь должна быть душа. Скажи ему, чтобы он сделал это ради спасения своей души.

Хустино поднялся с кучи камней, на которой сидел, и направился к выходу со скотного двора. Потом обернулся и сказал:

– Ладно, я пойду. Но если вдруг им взбредет в голову расстрелять и меня заодно, кто позаботится о жене и детях?

– Божественное провидение, Хустино. Оно позаботится. Ты уж постарайся. Сходи и посмотри, что ты можешь сделать для меня. Вот что сейчас важно.

Его привели на рассвете. Уже давно было утро, а он стоял все там же, привязанный к столбу, и ждал, не в силах успокоиться. Он пробовал спать, чтобы прийти в себя, но сон не шел. Вместе со сном не стало голода. Ничего не хотелось. Только жить. Теперь, когда он знал наверняка, что его убьют, ему хотелось одного: жить. Так сильно, как если бы он только что воскрес.

Кто бы мог подумать, что спустя столько лет снова всплывет это дело. Это, как ему казалось, старое, замшелое, навеки похороненное дело. Тот самый случай. Когда ему пришлось убить дона Лупе. Не просто так, якобы ни за что, как говорили в Алиме. У него были причины. Он помнил.

Дон Лупе Террерос, хозяин Пуэрта-де-Пьедра, и, как-никак, его собственный кум. Тот самый, которого ему, Хувенсио Наве, пришлось убить. И как раз за это. За то, что тот был хозяином Пуэрта-де-Пьедра, да еще и его кумом, и все равно не дал выпустить скот на свое пастбище.

Сначала он терпел из простой вежливости. Но потом, в засуху, когда коровы стали умирать с голоду у него на глазах, а кум дон Лупе все так же не позволял ему выпустить скот на свои травы – тогда-то он и стал проделывать дыры в ограде и запускать отощавших коров на пастбище, пока те не наедались досыта. И это не понравилось дону Лупе, который приказал заделывать дыры в ограде, после чего он, Хувенсио Нава, тут же снова проделывал в ней щель.

Так и повелось: днем дыру заделывали, ночью она появлялась вновь. А стадо все время паслось рядом, впритирку к забору – в ожидании. Его стадо, которое жило одним запахом травы с пастбища без возможности полакомиться ею.

И они с доном Лупе пререкались снова и снова, и никак не могли договориться.

Пока однажды дон Лупе не сказал:

– Слушай, Хувенсио, еще раз ты запустишь хоть одну корову на мое пастбище, и я убью ее.

А он ответил:

– Подумайте сами, дон Лупе: неужели я виноват в том, что животные ищут, куда им податься? Это ведь безвинные твари. Убьете их – вам же будет хуже.

«И он убил моего теленка.

Это случилось тридцать пять лет назад, в марте, потому что в апреле я уже был в горах и скрывался от следствия. Не помогли ни десять коров, которых я подарил судье, ни дом, который я отдал ему же под залог, чтобы расплатиться за выход из тюрьмы. Потом я расстался и с остальным имуществом в обмен на одно лишь обещание не преследовать меня больше. А они все равно меня преследовали. Вот почему я, вместе с сыном, ушел жить на другой крошечный участок земли под названием Пало-де-Венадо. И мой сын вырос и женился на Игнасии, моей невестке, и теперь у них восемь детей. Так что дело это давнее и, выходит, должно быть давно позабыто. Выходит, нет.