Алексей Оутерицкий - Немцы в городе
Я осторожно вытянул из пальцев отца ручку, забрал листок и быстро переправил в формулах несколько знаков. Затем добавил несколько новых и вернул листок отцу.
– Вот так примерно я вижу все это дело, – сказал я.
Отец стал изучать исправления. Он замер и вглядывался в формулы около минуты, затем поднял голову, растерянно посмотрел на меня. Потом на мать. Потом медленно поднял руку и опять потер висок.
«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-а-асма-а-атри-и»…
– Дай, пожалуйста, посмотреть, – сохраняя спокойствие, попросила мать.
Отец дерганым движением сунул ей книжицу с листком, вскочил, приложил руки к вискам и задрал лицо, словно обращался к небу за подсказкой. Затем шумно выдохнул, опустил руки и стал расхаживать перед скамейкой слева направо и обратно. Проделав этот путь раз пять, он остановился, резко повернулся и сказал разглядывающей мою писанину матери:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Кажется, да, – не поднимая головы, пробормотала та.
– Но этого просто не может быть!
– Сережа, не волнуйся, у тебя поднимется давление.
– Да какое, к черту… – начал отец на повышенных тонах, но прикусил язык, огляделся и продолжил, понизив голос: – Какое давление, если тут…
– Что конкретно тебя удивляет, – поинтересовалась мать. – То, что наш мальчик вообще заинтересовался математикой, или то, что он за считанные дни нашел решение задачи, над которой больше года бился весь наш отдел?
– Э-э! – запротестовал я, – ничем таким я не заинтересовался! Просто вдруг пришло в голову. Меня вообще-то история интересует. Ну, еще филология – частично.
– После того, что ты только что… – отец замялся, подбирая слово, – учудил… поступаешь на физмат. Однозначно.
– Подожди, подожди… – сказал я. – То есть мое мнение не в счет? Меня как бы и спрашивать не надо?
Отец с раздражением отмахнулся.
– Тут и обсуждать нечего, – сказал он, не глядя на меня, и протянул руку. – Дай-ка еще разок посмотреть.
Мать протянула ему мои записи, он уселся на лавку и опять принялся внимательно все изучать, шевеля при этом губами.
– Нет, ерунда… – через пару минут сказал он. – Че-пу-ха.
– Вот видите! – обрадовался я. – Говорю же, мое призвание – гуманитарка. Мне эта вся ваша физика, знаете, до какого места.
Видимо, отец на сей раз решил не тратить на меня силы. Он не просто промолчал, но даже не стал отмахиваться – просто поморщился и отвернулся.
– Это ведь нобелевка, не меньше… – Он растерянно посмотрел на мать, а та пожала плечами.
– С учетом темы… – начала она и тоже замялась, подбирая слова, – вряд ли это возможно.
– Да я ж так, ну, фигурально, просто обозначить уровень… Конечно, все нужно тщательнейшим образом проверить и перепроверить. Но и без того понятно, что решение необычное, и в то же время простое, изящное, и… и непонятно, как до этого никто не додумался раньше.
– Ни фига себе, фигурально! – вскинулся я. – А если премии не будет, то на фига мне вся эта ваша хиромантия!
– Какая еще хиромантия?
Отец снял очки и принялся протирать платочком стекла.
– Ну, физика.
Отец прекратил протирать стекла, посмотрел на меня строго.
– Пойми, Саша… Если человек способен решать задачи такого уровня, с его стороны будет просто преступным не обратить свои способности на пользу…
– Да чего там сложного, – рассеянно сказал я, думая, что правильно рассчитать параметры ведущего на волю подкопа, который мы с Викентьичем начали рыть недавно, куда сложнее, чем найти несоответствия в каких-то никчемных формулах. Надо ведь было рассчитать все таким образом, чтобы нас не завалило землей, плюс еще учесть множество существенных мелочей.
– Кстати, ты рассказывал кому-нибудь о своих неожиданно проявившихся способностях? – вдруг спросил отец.
– Ага, – сказал я, – как же. Ищи дурака. Чтобы эти, – я мотнул головой в сторону приютившего меня заведения, – вскрыли мне черепную коробку и капали туда физраствор?
– А физраствор-то зачем? – не понял отец.
– Сережа! – встряла мать. – Мальчик тоже фигурально, понимать же надо. Он просто имеет в виду, что лишние проблемы ему ни к чему. Очень грамотная, между прочим, позиция. Сначала надо все хорошенько обдумать; а заявить о своих неожиданно открывшихся способностях никогда не поздно.
– Ну… в общем, да, – подумав, согласился отец.
– Ты сказал, что хочешь есть, – вспомнила мать, то ли озаботившись, то ли просто в надежде вернуть отца в действительность. – Тебе не хватает еды?
– Ничего себе, не хватает… – пробормотал отец, не в силах оторваться от своих формул, – в такого коня за время нашего отсутствия превратился… Я когда его увидел, просто глазам не поверил.
– Это я еще похудел, – похвастался я. – Кило десять скинул, не меньше.
– Господи, до чего по-дурацки все вышло… – тихо сказала мать, – лучше бы мы не уезжали. Но ведь это была обычная служебная командировка. Кто же мог подумать, что пока мы работаем, ты тут…
– Ма, ну о чем ты, – бодро сказал я, вертя головой по сторонам. Что-то я нигде не видел Викентьича и это меня слегка беспокоило. – Вот же я, живой и здоровый, чего и другим желаю.
Мать посмотрела на часы, вздохнула.
– Саш, извини, но нам с отцом…
– Конечно-конечно! – радостно сказал я. Потом спохватился и украсил физиономию грустной гримасой. – То есть, жаль, конечно.
– Мы и так едва смогли пробить посещение, – с трудом оторвавшись от формул, пояснил отец. – Пришлось задействовать все наши связи.
И только после этих его слов я вдруг осознал, что действительно, никого из наших еще не посещали родственники или друзья. Впрочем, мы здесь и болтались-то совсем ничего – всего вторую неделю.
– Спасибо, – тем не менее поблагодарил я искренне, а потом мы все одновременно поднялись.
Мать, кажется, колебалась, желая обнять меня на прощанье, и точно зная, что мне это не понравится.
– Да ладно, ма, – сказал я, – не на сто же лет расстаемся.
Она опять вздохнула и только взяла меня за руку, чуть выше запястья, легонько ее сжала.
– Пока, бать, – весело сказал я, помогая заодно и отцу справиться с той же проблемой. – И не заморачивайтесь вы. Еще сто раз свидимся.
Отец тоже вздохнул. Они с матерью переглянулись и побрели по парковой дорожке. Я смотрел им вслед, а когда, пройдя метров двадцать, они одновременно оглянулись, помахал им рукой. Родители помахали в ответ.
Потом я взял со скамейки увесистый пакет, левой рукой прижал его к груди и побрел к медицинскому корпусу. Было как-то грустно и весело одновременно. Грустно оттого, что грустили родители, и весело оттого, что все было хорошо и у меня на сегодняшний день не было ровным счетом никаких забот.
«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори… а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-а-а-атри-и-и»…
– Эй, Сань! – Я остановился, повернулся к скамейке с доминошниками. Четверо играли в окружении еще четверых, ожидающих очереди. Костяшки домино образовали на квадратной фанерке традиционно угловатую змею, а если кто-то, не сдержавшись, чрезмерно сильно бил, все подпрыгивало, осыпалось на землю и начинался скандал… Кричал майор. Тот самый, неприметный, которого, как оказалось, звали Николаем. – Родители?
– Это закрытая информация, – подумав секунду, сказал я. – Тебе не положено, у тебя нет допуска.
Николай засмеялся, отмахнулся, а я пошел дальше.
– Рыба! – послышалось за спиной. Стукнула костяшка домино и тут же раздался пластмассовый звук разлетающихся по асфальту пластинок. Послышались возбужденные голоса – кажется, кто-то пытался оспорить правомочность такого хода соперника, но восстановить позицию, судя по всему, было уже невозможно.
Стоящий поодаль плечистый санитар насторожился. Не отрывая взгляда от готовых передраться доминошников, он сделал несколько шагов к скамейке и застыл, вытянув шею.
– Привет Сань.
– Привет, – сказал я идущему навстречу прапорщику, которому когда-то случайно разбил нос. Это было давно, еще в той жизни, а прапорщик оказался нормальным парнем. Он совершенно не держал на меня обиды и вообще мы с ним неплохо ладили. Да здесь все были неплохими ребятами, в общем-то.
Я прошел по дорожке между двумя брустверами аккуратно постриженных кустов, свернул за угол и вырулил ко входу приютившего нас всех заведения, на обширную асфальтированную площадь, окаймляемую теми же кустами с прямоугольными нишами для скамеек. По центру расположился небольшой фонтан, купаться в котором, ко всеобщему сожалению, было запрещено. Скамейки и здесь были заняты, на одной сидели, смеясь над чем-то, Викентьич с Наташкой. Рядом, на краешке, притулился тщедушный очкарик лет тридцати, уткнувшийся в книжку с цветастой обложкой, а на скамейке в отдалении сидел, раскинув по ее спинке руки, Павел Аркадьевич. Глаза кадровика были закрыты, а задранное лицо подставлено под щедрые лучи разбушевавшегося солнца.
