Густав Мейринк - Голем
Я не обращал на них внимания и смотрел на шедших следом за ними. Мой взгляд скользил по бесконечной веренице серых фигур с такими заурядными и маловыразительными лицами, что казалось невозможным, чтобы они оставили след в памяти.
Волоком они притащили за собой женщину, совершенно обнаженную, она была исполинского роста, словно медный колосс.
На миг женщина остановилась передо мной и затем наклонилась ко мне.
Ее ресницы были длиной в мой рост, она безмолвно показывала на пульс своей левой руки.
Он бился с силой, равной землетрясению, и я чувствовал, что это бьется жизнь вселенной.
Вдали буйствовал хоровод корибантов[1].
Какие-то мужчина и женщина сплелись в объятии. Мне было видно, как они подходят все ближе и как все ближе бушует хоровод.
Теперь я вплотную слышал шумные гимны охваченных экстазом фигур, а мои глаза искали сплетенную в объятии пару.
Однако она приняла целокупную форму и сидела — полумужчина-полуженщина, гермафродит, — на перламутровом троне.
Голову гермафродита венчала корона из красного дерева — червь разрушения подточил и прогрыз внутри нее загадочные рунические знаки.
Следом в облаке пыли торопливо семенило стадо небольших слепых агнцев: съедобных тварей гнал во главе своей свиты двуполый великан, чтобы поддерживать жизнь в корибантах.
Порою среди фигур, истекающих из невидимых уст, встречались и такие, что восстали из могил с платками на лице.
И, замирая передо мной, они внезапно срывали свои покровы и голодным хищным взглядом пронзали мою душу. Леденящий ужас сковывал мой мозг, и кровь моя останавливалась подобно потоку, в который с небес низверглись каменные глыбы — внезапно в сердцевину русла.
Женщина пролетала надо мной. Я не видел ее лица, она отвернулась, и на ней был плащ из струящихся слез.
Ряженые плясали, ржали и не горевали обо мне.
Только Пьеро в задумчивости оглядывается на меня и возвращается обратно. Садится передо мной и всматривается в мое лицо, как в зеркало.
Он корчит такие странные рожи, вздымает руки и машет ими то медленно, то с бешеной скоростью, что у меня возникает таинственный порыв подражать ему, подмигивать, как он, подергивать плечами и растягивать уголки рта.
В это время его нетерпеливо начинают отталкивать в сторону напирающие сзади фигуры, и каждая из них жаждет предстать передо мной.
Однако все существа преходящи.
Они — скользящие на шелковой нитке перлы, отдельные звуки одной-единственной мелодии, истекающей из невидимых уст.
Это была больше не книга, взывавшая ко мне. Был явлен голос. Голос, требовавший от меня чего-то, чего я не мог понять, сколько бы ни бился. Он изводит меня жгучими непонятными вопросами.
Но голос, произносивший эти зримые слова, угасал, и угасал без отзыва.
У каждого звука, раздающегося в сегодняшнем мире, есть множество эхо, как у каждой вещи есть множество длинных теней и множество куцых. Но у этого голоса больше не было эха — уже давным-давно оно рассеялось и отзвучало.
И я до конца прочел книгу и еще держал ее в руках, когда мне почудилось, будто я ищу нужную мне страницу не в самой книге, а в своей голове!
Все, что вещал мне голос, что я с рождения носил в себе, было только скрыто и забыто и хранилось в тайне от моего сознания до сегодняшнего дня.
Я поднял глаза.
Куда исчез человек, принесший мне книгу?
Ушел?
Заберет ли он книгу, если она закончена? Или я должен вернуть ее ему?
Однако я никак не мог припомнить, сообщил ли он, где живет.
Мне хотелось воскресить в памяти его приход, но это не удавалось.
Во что он был одет? Старый или молодой? И какого цвета у него были волосы и борода?
Ничего, решительно ничего не мог я теперь воспроизвести.
Все портреты, написанные мной с него, неудержимо расплывались, прежде чем я мысленно успевал сопоставить их друг с другом.
Я закрыл глаза и надавил ладонью на веки, чтобы схватить хотя бы самую малую деталь в его облике.
Пустота, пустота.
Я остановился в центре комнаты и взглянул на дверь, как я это сделал раньше, когда он вошел, и начал воображать: вот он обходит угол, вот ступает на кирпичный пол, теперь читает дверную табличку «Атанасиус Пернат», а теперь входит. Напрасный труд.
Мне не удалось восстановить в памяти ни малейшего следа того, как он выглядел внешне.
На столе я видел книгу и мысленно представлял руку, извлекающую книгу из кармана и протягивающую ее мне.
Я даже не мог вспомнить, была ли рука в перчатке или оставалась обнаженной, молодая или морщинистая, украшена кольцами или нет.
И тогда меня вдруг осенила необычная идея.
Как будто она была внушена мне, и я был не в силах сопротивляться ей.
Я надел пальто, водрузил на голову шляпу, вышел в коридор и спустился по лестнице. Затем не спеша стал возвращаться к себе в каморку.
Я шел так же медленно, как он, когда поднимался ко мне. И, едва открыв дверь, увидел, что моя каморка погружена в сумрак. Разве не было еще светло, когда я только что выходил?
Сколько же времени я ломал себе голову, если не заметил, что уже давно стемнело!
И я попытался воспроизвести походку и выражение лица незнакомца, но ничего не мог вспомнить.
Впрочем, мог ли я добиться успеха, копируя незнакомца, если у меня не было ни малейшего представления о его внешности?
Однако вышло иначе. Совсем иначе, чем я думал.
Моя кожа, мускулы, тело вдруг обрели память, обойдясь без помощи мозга. Они двигались вопреки моим желаниям и намерениям.
Как будто мое тело больше не принадлежало мне!
Едва я сделал несколько шагов по комнате, как моя походка стала тяжелой и непривычной для меня.
«Это шаркающая походка человека, готового в любое время упасть», — сказал я себе.
Да, да, да, то была его походка!
Мне стало совершенно ясно — это именно он.
У меня было чужое безбородое лицо с выдающимися скулами и раскосыми глазами.
Я чувствовал это, но не мог взглянуть на себя со стороны.
Это не мое лицо, в ужасе хотелось мне закричать, я пытался ощупать его, но рука не повиновалась мне, а опустилась в карман и извлекла книгу.
Точь-в-точь так же, как он это делал недавно.
Вдруг я снова оказался за столом без шляпы и пальто, и этот я был я. Я. Я.
Атанасиус Пернат.
Меня трясло от ужаса и страха, сердце вот-вот готово было разорваться, и я чувствовал: таинственные пальцы, только что шарившие в моем мозгу, оставили меня в покое.
Я еще ощущал в затылке ледяной след от их прикосновения.
Теперь я знал, как выглядел незнакомец, и мог бы снова почувствовать его в себе в любой момент, стоило мне лишь захотеть; но представить себе его облик, чтобы видеть его перед собой лицом к лицу, — этого я все еще не мог сделать, а впрочем, никогда и не смог бы.
Я понимал, что он выглядел как негатив, незримая пустая форма, контуров которой я не в состоянии осмыслить, в чье нутро я обязан проскользнуть сам, если мне хочется узнать ее облик и внешний вид в собственном «я».
В ящике моего стола стояла железная шкатулка, в нее я хотел спрятать книгу; пока не обострился приступ душевной болезни, мне снова хотелось взять ее и поправить испорченную заглавную «И».
Я взял книгу со стола.
И у меня возникло ощущение, будто я и не брал ее. Я взял шкатулку — то же самое чувство. Словно прикосновению пришлось преодолеть огромное пространство, погруженное в глубокий мрак, прежде чем дойти до моего сознания, как будто предметы были отдалены от меня годовым пластом времени и принадлежали прошлому, давным-давно ушедшему из моей жизни.
Голос, кружащий в темноте, чтобы найти меня и изводить засаленным камнем, пролетает мимо и не замечает меня, И я знаю, что он родом из царства сновидений. Но то, что я пережил, было реальной жизнью — поэтому он не в силах увидеть меня и ищет впустую, вот что я чувствую.
Прага
Рядом со мною стоял студент Хароузек, воротник его тонкого, потертого летнего пальто был поднят, и я слышал, как он от холода клацал зубами.
Он может замерзнуть до смерти, сказал я про себя, в этой продуваемой насквозь ледяной арке ворот, и пригласил его к себе домой.
Но он отказался.
— Благодарю вас, мастер Пернат, — пробормотал он дрожа, — к сожалению, у меня не так много времени, мне срочно нужно в город. К тому же мы промокнем до ниточки сразу же, как только выйдем на улицу, уже через несколько шагов. Ливень не стихнет!
Водяные потоки обрушивались на крыши и сбегали по фасадам домов рекою слез.
Я высунул голову из-под арки и увидел на четвертом этаже свое окно, орошаемое дождем. Казалось, стекла размякли, стали мутными и бугристыми, как рыбий клей.
Желтый грязный ручей стекал по переулку, арка, ворот заполнялась прохожими, ждавшими окончания грозы.
